|
Гори, гори, моя звезда...
Автор: Александр Левковский |
Добавлено: 18.08.2016 |
|
 |
| Александр Левковский, писатель |
Дорогие друзья!
Я с радостью узнал о том, что на сайте "Лагодехи" готовится публикация ещё одного моего "грузинского " рассказа под названием "Гори, гори моя звезда...". Навеян он был, как у меня это часто бывает, стихами, на этот раз -- великолепными строками Паоло Яшвили и Галактиона Табидзе, двух изумительных поэтов, покончивших жизнь самоубийством. Вначале не было ничего, кроме их стихов, -- а потом в муках родились и сюжет, и герои, и драма, и кульминация... Жду реакцию читателей на этот, глубоко выстраданный мною рассказ, стоивший мне немало бессонных ночей...
Со времени публикации "Царицы Тамары" прошло немало времени, но я отнюдь не дремал -- мною были опубликованы в Интернет-журнале "Новая литература" 11 новых рассказов на современную тематику, действие которых происходит в разных странах, где мне довелось побывать, а в некоторых и прожить немало лет. Вышла в свет моя книга "Мост Ватерлоо", выпущенная канадским издательством Альтаспера. Через месяц выйдет следующая под названием "Гастарбайтер по имени Анечка". Жизнь -- сложная, бурная, запутанная! -- переполнена темами для рассказов, и я просто не успеваю их записывать. Заканчиваю роман "Самый далёкий тыл" (он публикуется серийно в журнале "Новая литература"). В общем, считаю мир вокруг себя огромным полем для прорастания художественной литературы! И какую же роль играю я – скромный пишущий человек, обдумывающий прожитую жизнь, в этом гигантском бушующем хаотическом мире? Перефразируя героя романа Яна "Чингиз-хан", я всего лишь бедный дервиш, собирающий ракушки на берегу бескрайнего океана литературы…
Ваш Александр Левковский
От ведущего сайта
Поскромничал Александр. Канадцы на Левковского подсели, готовят к печати уже и третью его книгу. И до московских издателей дошёл аромат прозы Левковского, и они сейчас ведут переговоры об издании его сборника.
Александр заканчивает захватывающий роман «Самый далёкий тыл». В нём действуют наш земляк из Гори, Иосеб Джугашвили, дядюшка Рузвельт и другие лица, менее знаменитые, -- и всё это увязано в крепкий узел волнующей интриги. Я романа полностью не читал, начал первые главы, а когда понял, что до конца далеко, оставил – не могу жить неизвестностью, жду близкого --надеюсь! -- окончания, чтобы наброситься и проглотить.
И проглотил, не запивая, «Творческую беседу Александра Левковского с Диной Рубиной», опубликованную в журнале "Новая литература". Тем, кто пишет или только пробует писать, эта беседа будет и интересной, и полезной. Без «где родились, первый рассказ, планы на будущее», нет, -это свободное плавание в загадочном море под названием «творчество», рассуждения двух писателей о процессе создания художественного произведения.
«Гори, гори, моя звезда...» -- это трогательное и драматическое воспоминание о времени, в котором мы жили. Поэтическим фоном служат стихи лучших грузинских поэтов. Написано человеком, живущим далеко и в другой реальности. Смотрит на пальмы, дышит воздухом пустыни, слышит язык Христа и Апостолов, а в голове его звучат русские слова грузинской поэтической музыки, живут Маяковский, Цветаева, Есенин… Это меня увлекло, захватило, - Александр Левковский, как пример переплетения духовных ценностей, что высятся НАД... - над временем, кровью, этносами, границами. Тем более, что пишет он, как и прежде, - разговорным языком, ладным и скорым, льющимся, как хорошие стихи.
И двери сайта распахнулись сами собой, как сами собой раскрываются в Грузии двери перед старыми добрыми друзьями.
Пётр Згонников
Александр Левковский
Гори, гори, моя звезда...
Рассказ
«Как смерть неотвязное, слово горячкой слепило,
И тело, и душу душило цепями полона.
Не спишь, а наутро, когда постучится светило,
Ты – скорбная память о том, кого звали Паоло».
Паоло Яшвили, «Голубой зонтик»
Моя покойная мама-фантазёрка любила рассказывать со смехом, как мы с Танюшкой появились на свет. Мы – двойняшки, то есть, по-научному, «двуяйцовые близнецы». Мама говорила, что первой на божий свет выбралась Танюшка. Причём выкарабкивалась она суетливо, с жуткими криками, застревая по дороге и причиняя маме и доктору массу хлопот. Я же, по утверждению мамы, вёл себя очень тихо, продвигаться вперёд не торопился, не шумел и, казалось, был не прочь остаться там, где я находился в комфорте в течение девяти месяцев, свернувшись безмятежно калачиком.
Вот точно такими же мы и остались на всю нашу жизнь – впереди с шумом неслась Танюшка, талантливая, успешная, покоряющая вершины, а позади не торопясь двигался я, не блещущий ничем выдающимся верный брат, восхищающийся гениальной сестрой и прикрывающий её с тыла...
* * *
 |
| "Гори, гори, моя звезда..." |
...Кончился последний кадр, экран погас, и в зале вспыхнул свет.
Первым, как и ожидалось, заговорил заместитель Председателя Комитета по кинематографии Кирилл Владимирович Нечипоренко, известный по кличке «Великий Князь»:
– Ну что можно сказать, товарищи? – произнёс он негромким вальяжным голосом. – Татьяна Сергеевна, как видите, в своём мятежном амплуа... Что мы видим? Почти полностью отснятый материал, посвящённый чему?! Язык, товарищи, не поворачивается! Фильм о литературных самоубийцах!! У нас, в Советским Союзе, – картина, где один за другим умирают поэты!.. И потом – чудовищно замысловатый сценарий, – невообразимо чудовищный...
– Да просто умопомрачительный! – нервно выкрикнул Ломов. – Абсолютно противоречащий принципам социалистического реализма! Нахваталась, понимаете ли, западного душка, насмотрелась голливудских фильмов на наших закрытых просмотрах, – и вот хочет теперь кормить советскую публику этой декадентщиной!
Наш помреж Генка, обожающий Танюшку и считающий её просто богиней, зашептал мне на ухо, давясь от злости:
– Вот увидите, Виталий Сергеевич, я эту суку Ломова когда-нибудь изуродую!
Хорошо, что мы с Генкой сидим в третьем ряду, а не в первом, и Ломов, заведующий сценарным отделом Комитета, не слышит бешеного Генку. Я положил руку успокоительно на Генкин локоть и шепнул:
– Возьмёшь меня напарником, ладно?
Тихим голосом вмешалась в обсуждение Нинель Аркадьевна, главный редактор Комитета:
– На самом деле, Танечка, что это вы вдруг занялись литературными самоубийцами? Ведь в утверждённом нами сценарии никаких самоубийц не было. Были замечательные советские поэты – Маяковский, Есенин, Цветаева... Были их великолепные стихи, полные патриотизма. Зачем же омрачать этот праздник поэзии какими-то мрачными самоубийствами?
Ломов вскочил на ноги и крикнул:
– И откуда там взялись какие-то никому не известные Яшвили и Табидзе?!
– Владимир Васильевич, – мягко упрекнул его «Великий Князь», – Паоло Яшвили и Галактион Табидзе были известными грузинскими поэтами.
Таня вдруг начала декламировать нараспев – так проникновенно и страстно, как только она умеет декламировать:
«Безумье легко предпочту стиховому безмолвью.
Черней слепоты невозможность восславить светило.
И если творенье из сердца не вырвется с кровью,
Откуда у песни возьмётся бессмертная сила?»
– Что это? – фыркнул Ломов.
– Не что, а кто, уважаемый Владимир Васильевич! – сказала Таня. Я видел, что она еле сдерживается, чтобы не взорваться. – Это – Паоло Яшвили. А вот – Галактион Табидзе:
«День за днём проходит время, и могилы позабыты:
Заросли густой травою, пылью давнею покрыты,
И у роз пожухли листья, лепестки на землю пали...
Что ж, покойтесь, кости мёртвых, вы живым нужны едва ли...»
– Вот наш фильм, – строго сказала Таня, – и повествует о прекрасных поэтах, чьи «могилы давно позабыты».
– И всё-таки, Татьяна Сергеевна, – промолвил Нечипоренко, – объясните нам, почему вы вдруг проявили такую нездоровую заинтересованность в литературных самоубийцах?
– Ну сейчас она этому пидору врежет! – восхищённо зашептал Генка мне на ухо. – Сейчас она ему впендюрит!
Таня встала, сделала шаг вперёд, повернулась к первому ряду, где сидели «Великий Князь», Ломов и Нинель Аркадьевна, и, прищурив в явном гневе глаза, сказала:
– История литературы знает имена более двухсот писателей и поэтов, добровольно отнявших у себя жизнь... Не старые, больные, нищие и безвестные, а знаменитые, гениальные, богатые и молодые перерезают себе горло бритвой, топятся в реке, травят себя газом, морят себя голодом, стреляют себе в висок, и в сердце, и в рот...
Она замолчала, глядя куда-то вдаль.
– Русско-французский Артур Адамов... Русские Всеволод Гаршин и Анатолий Виноградов... Еврейско-французский Ромен Гари... Американцы Джек Лондон и Эрнест Хемингуэй... Древние римляне Луций Сенека и Лукреций... Англичанка Вирджиния Вулф... Австрийский еврей Стефан Цвейг... Русские сёстры Чеботаревские...
В зале стояла напряжённая тишина.
 |
| Паоло Яшвили (1894-1937) |
 |
| Галактион Табидзе (1892-1959) |
– А также наши советские – Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Марина Цветаева, Паоло Яшвили, Галактион Табидзе... Значит, есть что-то необъяснимое в психологии тех, кто видит мир поэтически, – что-то такое, что заставляет их отнимать у себя жизнь. Вот это «необъяснимое» и пытается разъяснить наша картина. Разве это «необъяснимое» не может быть темой художественного фильма?!
– Татьяна Сергеевна, – непривычно громко произнёс Нечипоренко, и в голосе его прозвучали металлические нотки, – за последние шесть лет мы были вынуждены запретить два ваших фильма по причине их идеологии, чуждой нашему народу и нашей партии.
Опять вскочил на ноги Ломов.
– Я напомню вам, – заорал он, тряся пальцем в сторону Тани, – что это были за фильмы! Один был о заполярном Норильске, якобы построенном заключёнными ГУЛАГа...
– Не якобы а на самом деле построенном зэками ГУЛАГа, товарищ Ломов! – повысила голос Таня. Она уже почти кричала.
– Второй был о подпольных наркоманах в Ленинграде! – продолжал кричать заведующий сценарным отделом. – Представляете себе! – о наркоманах в нашем социалистическом обществе!!!
– Мы все знаем и ценим, – промолвила примирительно Нинель Аркадьевна, – что вы являетесь очень талантливым сценаристом и режиссёром. Мы знаем также, что вы буквально горите на работе, как та звезда из известного романса. Мы помним, что ваши ленты завоевали советскому кино славу и первые призы в Каннах, Лос-Анджелесе и Сан-Паоло. Но поймите! – мрачная картина, повествующая о самоубийствах советских поэтов, не может быть выпущена на наши экраны!..
«Великий Князь» вдруг повернулся ко мне и произнёс:
– Виталий Сергеевич, я хочу спросить вас как директора картины: как вы считаете, сколько процентов средств, отпущенных на этот фильм, уже израсходовано?
– Приблизительно семьдесят пять процентов, – поколебавшись, ответил я. – Осталось снять двенадцать сцен, включая финальный эпизод. Ну и, конечно, пересъёмка отдельных кусков, комбинированные съёмки, монтаж, музыка, озвучивание и окончательная редакция.
– Финальный эпизод! – полупрезрительно повторил Ломов. – Это тот самый эпизод, когда Татьяна Сергеевна собирает всех советских литераторов-самоубийц за одним столом для прощания перед смертью, да?
– Не всех, Владимир Васильевич! – неожиданно спокойно сказала Таня. – Есть ещё несколько советских писателей, которые покончили с жизнью и которых мы не включили в наш фильм.
– Например?
– Например, знаменитый Александр Фадеев, председатель Союза писателей СССР и автор «Молодой гвардии».
В зале повисло тягостное молчание...
После конца обсуждения мы с Генкой поехали в ресторан гостиницы «Националь». Таня схватила такси и умчалась на «Мосфильм» для встречи с директором студии. Она всё ещё надеялась, что директор – народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, очень влиятельное лицо – уговорит Комитет не губить её фильм.
– Виталий Сергеевич, – тихо сказал Генка, когда нам принесли закуску и графинчик водки, – что же теперь будет? Татьяна Сергеевна опять впадёт в депрессию – как после картины о ленинградских наркоманах. Когда я её вижу такой, я сам впадаю в депрессию. Она ведь такая замечательная, такая талантливая, такая красивая! Намного красивее тех артисток, что играют у нас есенинскую Айседору Дункан и любовь Маяковского, Лилю Брик...
Я молчал. Я боялся именно этого – в течение месяца-двух видеть Таню поникшей и замкнутой, нечёсанной и немытой, лежащей под одеялом целыми днями и не произносящей ни слова.
– Виталий Сергеевич, – продолжал Генка, разлив водку по рюмкам, – вы как-то обещали мне рассказать, как вы с Татьяной Сергеевной поступали во ВГИК. Небось, она поразила там всю приёмную комиссию, верно?
Я невесело рассмеялся.
– Гена, ты прав! Она уложила всю комиссию на лопатки!
– А вы?
Я покачал головой и выпил.
– А меня комиссия уложила на лопатки. Я, Гена, провалился и ушёл в финансово-экономический институт. Вот поэтому Таня сейчас – знаменитый режиссёр, а я у неё – директор картины, распоряжающийся финансами, на которые мы с тобой и выпиваем сейчас в этом шикарном ресторане.
Официантка принесла нам котлеты по-киевски, и мы опять выпили.
– Знаешь что, Гена, я расскажу тебе о нашем поступлении во ВГИК в другой раз – когда настроение у нас будет повеселее, когда кончится у нас царство советской партийной бюрократии, губящей прекрасные фильмы и вгоняющей талантливых режиссёров в депрессию.
– Виталий Сергеевич, вот вы с Татьяной Сергеевной летали в позапрошлом году в Голливуд. У них там что – нет бюрократии в кино, как у нас?
Я помолчал, раздумывая.
– У них там, Гена, капитализм. Там всё по-другому, – сказал я. – Может, придёт и к нам когда-нибудь капитализм – и тогда нам в кино, возможно, станет легче...
* * *
Через десять лет капитализм пришёл в Россию, но легче нам не стало.
Студию «Мосфильм» расформировали, государственное финансирование кино прекратилось, знаменитые режиссёры и операторы исчезли кто куда – кто уехал за границу, кто занялся бизнесом, кто впал в пьянство, наркоманию и депрессию, а кто просто умер, не выдержав перемен.
Я работал бухгалтером то в одной лавочке, то в другой, перебиваясь с хлеба на воду и подкармливая безработную Танюшку...
А вот нашему бывшему помрежу Генке новая ситуация нисколько не повредила. Ему было всего тридцать три года, энергии ему было не занимать, он сунулся туда-сюда с разными идеями по открытию всяких бизнесов – и, в конце концов, преуспел. Через два года он стал единоличным владельцем двух студий по производству видеофильмов.
А став видным капиталистом, он первым делом позвонил Тане и мне и предложил нам работу в его фирме.
И стали мы Генкиными подчинёнными: Таня – режиссёром-постановщиком музыкальных видеофильмов, а я занял пост главного бухгалтера компании.
И вот в это время случилось событие, которое перевернуло нашу с Таней более-менее устойчивую жизнь.
Как-то рано утром в моём офисе раздался телефонный звонок. Я снял трубку.
– Виталий Сергеевич, – произнёс негромкий вальяжный голос, – с вами говорит Нечипоренко Кирилл Владимирович.
Я оторопел.
На другом конце провода послышался довольный смешок.
– Не ожидали, Виталий Сергеевич, верно?
– Признаться, не ожидал, – пробормотал я в трубку. – Чем могу служить, Кирилл Владимирович?
– Тут вот какое дело. Я хочу предложить вашей талантливой сестрице очень интересную и прибыльную работу.
– То есть?
– Видите ли, Виталий Сергеевич, я являюсь президентом довольно крупного банка в Петербурге, и мой банк начинает сейчас компанию по капиталовложениям в производство отечественных кинофильмов. Вот тут-то Татьяна Сергеевна и смогла бы приложить свой незаурядный талант.
– Почему бы вам не позвонить ей прямо и предложить ей эту работу?
Нечипоренко сказал после небольшой заминки:
– Вы знаете, после этой неприятной истории с запретом её талантливейшего фильма о поэтах-самоубийцах – истории, в которой мне пришлось, к сожалению, сыграть кое-какую роль и за которую я прошу прощения, – мне просто неудобно обратиться непосредственно к ней.
Я молчал, стараясь подавить отвращение и гнев. Неприятная история! Ах ты, сволочь! Выбросил на помойку великолепный фильм, довёл Таню до жесточайшей депрессии, – а теперь просит прощения и сожалеет о случившемся!
– Так что же мне передать ей? – спросил я как можно спокойнее.
– Скажите ей, что наш банк готов финансировать окончание работ по её картине «Литературные самоубийцы», которую мы купили у бывшего «Мосфильма». Там, насколько я помню, оставалось доработать четверть фильма: съёмку несколько сцен, включая финальный эпизод, монтаж, музыку, озвучивание и прочее, верно?
– Да, приблизительно так.
– Скажите Татьяне Сергеевне, что мой банк сможет начать финансирование через три месяца. Если она согласна, то договор о нашем сотрудничестве будет готов на следующей неделе. Всего хорошего, Виталий Сергеевич...
– На хрена нам ждать три месяца!? – кричал в своём кабинете возбуждённый Гена. – Татьяна Сергеевна, подписывайте договор и начинайте работать. Я оплачу вам все расходы! Эта сука по имени «Великий Князь» мне через три месяца всё вернёт! А не вернёт, я вырву у него его мужское достоинство с корнем, и он станет «Великим Кастратом», а не «Великим Князем»!
И Гена (которого, кстати, сейчас величали Геннадием Никитичем) расхохотался, довольный.
Таня повернулась ко мне.
– Витя, у тебя сохранились адреса актёров? Позвони им как можно скорее. Всем пяти: Маяковскому, Есенину, Цветаевой в Москве и Яшвили с Табидзе в Тбилиси. Хорошо? И надо застолбить павильон для съёмок. И подготовить декорации для двенадцати эпизода...
* * *
Катастрофа разразилась через два месяца.
Уже Таней были сняты все эпизоды, кроме финального; уже на полных парах шло озвучивание; уже две монтажницы кончали соединять утверждённые Таней куски; уже были почти готовы комбинированные съёмки, – когда Тане позвонил Нечипоренко и сказал, что ей необходимо срочно вылететь в Петербург для встречи с советом директоров банка.
...Таня вернулась через два дня, и мы с Геной, встречая её в аэропорту, сразу поняли, что случилась беда. У неё было распухшее от слёз лицо, и говорить она просто не могла.
– Витя, Гена, – прошептала она, когда мы сели втроём пить чай в её крохотной кухне, – вы знаете, что они мне сказали в их проклятом банке? Они заявили, что, по совету голливудских экспертов по маркетингу, мне надо добавить в картине несколько новых эпизодов. Они сказали, что без этих эпизодов фильм не вызовет нужного интереса и, главное, не принесёт достаточной прибыли...
– Что это за эпизоды? – спросил я.
– Они хотят ввести подробные сцены всех пяти самоубийств! Представляете! – эпизоды повешения и выстрелов!! Они сказали, что на детальную сцену самоубийства Маяковского народ повалит толпами. Я стала кричать почти в истерике, что это невозможно, что это антихудожественно, что я этого делать не могу и не буду! Тогда Нечипоренко спокойно заявил, что моё согласие и не требуется, что картина принадлежит банку и что, по подписанному мною договору, они могут нанять вместо меня любого другого режиссёра. И дал мне неделю на раздумье...
Гена встал и подошёл к окну. Постоял с минуту, глядя в темноту, а потом повернулся к нам и светло улыбнулся.
– Татьяна Сергеевна, – сказал он, – не переживайте. Вам ведь осталось снять только финальный эпизод, верно? Вот и снимайте его спокойно. Заканчивайте картину, а когда вы её закончите, я перекуплю её у сучьего «Великого Князя». Я продам одну видеостудию (у меня есть на неё надёжный покупатель), получу бабки – и картина будет наша!.. А теперь лучше расскажите нам, как вы хотите снять последний эпизод.
– Спасибо, Гена, – промолвила Танюшка и поцеловала его в щёку.
Помолчала, вытирая слёзы, а затем тихо сказала:
– Ребята, а может, не стоит? Может, лучше забыть об этой несчастной замордованной картине, которая вывернула мне всю душу?..
Мы молчали.
Таня вынула из сумочки какие-то таблетки, высыпала их в рот и запила чаем.
– Мне видится такая сцена, – промолвила она. – Пустой зал с высоченным потолком. Длинный стол, накрытый кумачовой скатертью. На столе – вино и бокалы. В глубине сцены – сплошная тьма. За столом, ярко освещённым прожектором, лицом к зрителю сидят пятеро обречённых поэтов. Тихо звучит струнный квартет. Поэты встают один за другим, произносят короткие прощальные стихи, выпивают вино, обнимают оставшихся и уходят навстречу смерти в темноту, где зажигаются цифры, знаменующие годы их гибели: 1925... 1930... 1937... 1941...
– Какие стихи они прочитают? – спросил я.
– Я ещё не решила... Впрочем, на одном стихотворении я уже остановилась. Этот стих прочтёт Марина Цветаева, когда все уйдут и она останется одна:
«Гул предвечерний в заре догорающей
В сумерках зимнего дня.
Третий звонок. Торопись, отъезжающий,
Помни меня!»
Мы с Геной встали и попрощались с Таней.
– Спокойной ночи, Татьяна Сергеевна, – сказал Гена. – Увидимся завтра...
* * *
Мы с ней не увиделись – ни завтра, ни послезавтра... никогда...
Таня покончила счёты с жизнью через час после нашего расставанья.
Она заткнула полотенцами все щели под дверями на кухне. На одну щель полотенец не хватило, и она затолкала в неё скомканные страницы своего сценария.
Открыла газ и села в кресло. Вот так, сидящей в кресле и уже коченеющей, её и застали на следующее утро.
На столе рядом с ней лежала предсмертная записка со словами Марины Цветаевой:
«Отказываюсь – быть
В бедламе нелюдей,
Отказываюсь – жить
С волками площадей.
Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один – отказ...»
* * *
Неделю спустя мы с исхудавшим, почерневшим от горя Геной сидели на уединённой скамейке в Александровском саду, и я рассказывал ему притчу о том, как мы с Таней поступали во ВГИК, когда нам с ней было семнадцать:
– Мы приехали в Москву из провинциального Томска. Танюшка кончила школу с золотой медалью и мечтала стать кинорежиссёром. А меня она потащила с собой просто за компанию.
Во ВГИКе полагается сначала, до экзаменов, пройти так называемое «творческое собеседование». То есть, приёмная комиссия давала абитуриенту какое-нибудь актёрское или простое режиссёрское задание, и он должен был экспромтом показать, что у него есть достаточно воображения и фантазии для решения этой задачи.
Нас набралось человек тридцать. Мы заняли несколько рядов скамеек, а перед нами, боком к нам, стоял стол приёмной комиссии и одинокий стул для абитуриента.
Первым вызвали меня.
– Ну-с, молодой человек Виталий Лагутин, – сказал председатель комиссии по имени Георгий Аполлинарьевич, знаменитый на всю страну кинорежиссёр, – представьте себе, что вы – портной. Вы берёте воображаемую иголку, вдеваете в неё воображаемую нитку и начинаете шить – ну, скажем, накладывать заплату на штаны... Начинайте!
Я напряг всё своё воображение, изобразил движением пальцев вдевание нитки в иголку и начал «шить». Шью, шью, а комиссия молчит и не предлагает мне закончить это нудное занятие. Прошло минут пять, я утомился двигать правой рукой туда-сюда – и в это время председатель сказал:
– Спасибо, юноша. Шьёте вы плохо. Вы работаете вот уже пять минут, а длина нитки у вас остаётся всё той же – не укорачивается... Увы, молодой человек, вы не выдержали собеседования. До свиданья. Следующий!
И я поплёлся на своё место несолоно хлебавши.
Следующей к столу комиссии вышла Танюшка.
– Таня Лагутина, – сказал Георгий Аполлинарьевич, глядя в список абитуриентов. – Вы случайно не сестрица предыдущему молодому человеку?
– Да.
– Надеюсь, ваш опыт окажется более успешным.
– И я надеюсь, – произнесла Таня, вызвав своим тоном лёгкий смешок у членов комиссии.
– Таня, – промолвил председатель, – вы сейчас – русская певица в одном из парижских кабачков – ну, что-то вроде тех заведений, где пела Эдит Пиаф. Вы берёте в руки гитару и начинаете петь...
– У Эдит Пиаф, насколько я знаю, гитары не было, – сказала Таня.
– А у вас будет. Вы умеете петь?
– Конечно. Что я должна исполнить?
– Что хотите. Но помните – вы должны сначала снять воображаемую гитару с воображаемой стены, хорошенько настроить её и петь, играя на гитаре. Приступайте.
Нам было отлично видно, как Таня, встав на цыпочки, потянулась вверх и сняла «гитару» со «стены». Уложила её на колени и склонилась над ней, настраивая. Она крутила «колки» левой рукой, а правой трогала «струны» и голосом имитировала струнные звуки так искусно, будто у неё в руках был настоящий инструмент, а не воображаемая гитара.
Потом подняла голову, прищурила глаза и начала петь прекрасным бархатным сопрано, «аккомпанируя» себе точными движениями руки, трогающей «струны»:
«Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда приветная!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я – ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!
Умру ли я – ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!..»
Таня кончила петь и встала. Георгий Аполлинарьевич подошёл к ней, положил ей руку на плечо и тихо сказал, улыбаясь:
– Таня... А как вас по отчеству?
– Сергеевна.
– Татьяна Сергеевна, поздравляю вас с поступлением в наш институт! У вас несомненный талант, и я предсказываю вам блестящее будущее!..
* * *
«Пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвёт на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтённых, где б ни вёл мой путь, повсюду, –
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!»
Галактион Табидзе, «Могильщик»
Фото: с помощью Google
Источник публикации: Новая литература
Просмотров: 3411
| 
