Георгий Берхман, генерал,  командир (1893-1898)  Лорийского полка в Лагодехи

Ирина Берхман, автор Воспоминаний,  – дочь генерала Георгия Эдуардовича Берхмана, служившего  в 1893-1898 годах командиром Лорийского полка в Лагодехи. 

Родилась в 1902 году во Владикавказе, в семье потомственного военного.  Прадед   Ирины  служил  адъютантом у А. В. Суворова. Дед по отцовской линии командовал батальоном Апшеронского полка. Дед по материнской линии, известный в России военный историк и востоковед, автор пятитомного труда «Кавказская война в отдельных очерках, эскизах, легендах и  биографиях», генерал-лейтенант Василий Александрович Потто занимал должность начальника отдела при штабе Кавказского военного округа.

В 1903 года семья Берхмана, - он сам, жена Елена Васильевна, дочери Ирина, Елена. Мария, Вероника и сын Георгий, - переехали в Тифлис. В 1905 году Берхман получил  должность окружного генерал-квартирмейстера, в 1907 - начальника штаба Кавказского военного округа.

В январе 1913 года Берхмана назначили командиром 24-го армейского корпуса в Самаре, в тот же год он был произведен в генералы от инфантерии и в начале 1914-го возвратился с семьёй на Кавказ.

Во время Первой мировой войны 1914-1918 годов Берхман провел блестящую Сарыкамышскую операцию, закончившуюся разгромом 3-й турецкой армии и взятием в плен командира корпуса Ихсан-паши  и его штаба.

С началом февральской революции Берхман в числе 70 генералов отказался присягать Временному правительству. В 1919 году, узнав, что на Северном Кавказе образовалась Добровольческая Белая Армия  и что она борется с большевиками, Берхман оставил Тифлис и отправился с семьёй в Кисловодск, где вступил в ряды Белой Гвардии.

После поражения белых Берхманы с большими трудностями добралась до Ялты и на последнем корабле, следовавшем в Константинополь, 13 ноября 1920 года покинули Россию. Отплывая из ялтинского порта, в ужасе смотрели на прощальные образы Родины - большевики, покидая город, оставили сотни трупов с привязанными к ногам камнями, и они стояли «чудовищным лесом на дне моря вдоль мола».

Потянулись унизительные, тяжёлые годы полуголодного существования на чужбине, вначале в Турции, потом в Болгарии и  Франции. Берхманам пришлось жить в бараках, огороженных колючей проволокой, под охраной солдат-сенегальцев французской армии, которые ночами врывались к беженцам, убивали детей  насиловали женщин; в комнате общежития,  с клопами и замерзающей по утрам в ведре водой, где они втроём  спали, мылись, стирали бельё и готовили на керосинке. Были проданы  ордена и медали. Ирина  бралась  за любую работу, какой бы мизерной не была оплата.  Жили надеждой, что рано или поздно большевистское иго будет сброшено, и они смогут вернуться домой: «С России мы, можно сказать, - не сводили глаз и прислушивались ко всякому вздоху, до нас из неё доносившемуся» ( Ирина Берхман). 

Генерал Берхман скончался в 1929 году в Марселе, все его последние слова, вспоминает Ирина, были о любви. Чтобы накопить денег для выкупа места на старинном русское кладбище в Ницце и перенести туда останки отца, семья - Ирина, её мать и бабушка, - перебрались в дешёвые бараки  для беженцев и прожили там много лет. 

В 1936 году Ирина с помощью мужа сестры Вероники, американского дипломата Хукера Дулитла, получила службу в Американском консульстве в Касабланке (Марокко) и переехала туда с мамой и бабушкой.  

В Марокко она оставалась до тех пор, пока была жива  оставшаяся жить в Танжере после смерти мужа её  сестра Вероника.  С кончиной сестры Ирина осталась  в полном одиночестве  и её  в 1976 году забрали в США племянники, дети Вероники. В 1979 году, находясь в Соединённых Штатах, Ирина Георгиевна с горечью писала, что из её 77 лет она 60 прожила беженкой, да и в Америке, не имея места постоянного проживания, продолжает оставаться таковой.  

Воспоминания состоят из двух частей. Первая, машинописная, написана в 1978 году, в ней Ирина Берхман рассказывает о годах, проведенных в детстве и отрочестве в Самаре и в Тифлисе,  о своих родных, об отце, об испытаниях, выпавших на долю русских беженцев за рубежом.

Вторая  часть, рукописная, повествует о жизни в Марокко и США.  

По материалам обеих частей "Воспоминаний" Валентина Павловна  Хохлова, старший научный сотрудник института Африки РАН,  написала очерк об Ирине Берхман («Душой с Россией. Русская женщина в Марокко»), опубликованный в журнале «Восточный архив» (2007, № 16).  

В сети представлены также письма 1919 года Ирины Берхман подруге по тифлисской гимназии Людмиле Бычковской, в которых описываются перипетии переезда семьи в Кисловодск (Тегюль Мари. «Письма дочери белого генерала». С предисловием и комментариями Марии Тегюль).   

Ирина Берхман, пишет в своём очерке Валентина  Хохлова, скорее всего, надеялась на публикацию своих мемуаров, а если и нет, то хотя бы на то, что они станут доступными её далёким соотечественникам.  

Сегодня такой день наступил.  

С особой благодарностью называю имя Николая Фёдоровича Ретина (Самара, Россия), исследователя биографии генерала Берхмана, получившего разрешение Дома русского зарубежья на публикацию первой части воспоминаний Ирины Берхман на сайте «Лагодехи».  

Воспоминания Ирины Берхман  публикуются впервые.

Текст разбит на главки мной.

                                                                                          Пётр Згонников, ведущий сайта

                            Ирина Берхман. Воспоминания

 (Написаны в 1978 году в США.  Хранятся в Доме Русского Зарубежья им. А. И.  Солженицына  (Москва, Россия), Ф.1,  М-52).   

                                                                     В Самаре

Самара

В деревне около мамы собирались иногда бабы и вели с ней разговоры. Потом мама сознавалась, что когда кончались темы о семье и детях, она уже больше не знала, о чём с ними говорить. Вокруг папы же постоянно собирался круг мужиков, и он как-то удивительно умел с ними беседовать на всевозможные темы. Даже как-то, по-видимому, для них интересно и понятно, читал им лекции по истории, географии и астрономии.

Живя в деревне, я много чего узнала о крестьянской жизни, принимала горячее участие в их радостях и горестях, и в случае болезней водила к ним милейшего артиллерийского доктора Мино.

К осени перед нашим переездом в город Самару (теперь он, кажется, называется Куйбышев) пришла к маме молодая женщина Татьяна Чумичкина и стала проситься к нам в прислуги.  Муж у неё оказался сумасшедшим, и она боялась, что он когда-нибудь убьёт её и её дочку Клавдию. Жила она в семье мужа, которая очень плохо к ней относилась. Маме Татьяна понравилась , и мы взяли её с собой в Самару. Дочку она оставила у своих родителей. Таня была грамотной, но уж совсем простой деревенской бабой. Будучи умной и наблюдательной, она очень скоро стала прекрасной горничной, а благодаря своему доброму и верному сердцу – другом нашей семьи.

В Самаре мы жили в большой квартире с видом на Волгу. Город, утопающий в снегу, и Волга, покрытая льдом, меня очаровали. Я мечтала о том, чтобы научиться кататься на коньках (я узнала, что мой отец был отличным конькобежцем), хотелось мне играть в снежки и кататься на санках, но оказалось, что холода я не выносила. У меня стало что-то нехорошо с сердцем. Я очень уставала даже на коротких прогулках и подниматься на второй к нам этаж я не могла, у меня не хватало дыхания, и меня несли по лестнице на руках.

Установилась рутина моей жизни.  Приходили ко мне учительницы – англичанка, француженка и премилая прехорошенькая русская девушка. Брала я также уроки рояля. Подруг моего возраста у меня, собственно, не было, и я думаю, что я в то время начала обожать Веку [сестру], от которой в мою жизнь вливалось что-то новое и интересное. В нашем доме, где жизнь всегда кипела ключом, она была её центром. Она в те годы была прелесть как хороша собой. Черты лица её были неправильные, но хороши были краски – очень большие ярко-голубые глаза, смугло-румяная свежесть щёк, пышные пепельные волосы, женственная фигурка, какая-то особенная элегантность движений и при том добрый и весёлый нрав. Вокруг неё постоянный кружок её подруг и друзей по консерватории, где она серьёзно занималась игрой на рояли.  Окружена она была книгами, которых и у меня было немало, но у неё были особенно интересные художественные издания.  Благодаря Веке я начала увлекаться театром, концертами, искусством и особенно живописью. Она всё время куда-то исчезала и потом внезапно опять появлялась, часто со смехом, а смех её был очень заразительным и звучал переливами колокольчиков. Мне казалось, что с ней всё время случается что-то интересное и необыкновенное, и я уже понимала, что все молодые мужчины, бывающие у нас в доме, были в неё влюблены. И как я была горда, слыша восторженные аплодисменты, когда она играла на концерте в консерватории Бетховена с оркестром.

В Самаре мы прожили только осень и часть зимы. Папа получил в командованье 2-й Кавказский Корпус, и в январе или феврале 1914 года мы отправились обратно на родной Кавказ. 24-й Корпус провожал отца со слезами. Его всегда всюду так любили. От солдат Корпуса он получил благословенье – икону святого Георгия Победоносца. Эта икона и сейчас со мной. 

На родной Кавказ

Дорога на Кавказ

Ехали мы на Кавказ долго – сначала в Москву, потом в Петербург, а уже потом на Юг. 

В Москве мы пробыли несколько дней и жили в своём отдельном вагоне, отведённом на запасной путь. Сразу же поехали, как то делали в то время большинство русских людей, приезжавших в Москву, в часовню Иверской Божьей Матери и Кремлёвской Стены, уже давно разрушенную большевиками, помолиться перед чудотворной иконой Божьей Матери, одной из величайших святынь русской земли. Потом осматривали Кремль, церковь Василия Блаженного, музей, побывали в нарядных магазинах, и в ресторанах, повидали знакомых. Снежная Москва с голубым и ясным небом мне очень понравилась.

В Петербурге, мне помнится, мы прожили больше месяца. Жили мы там в гостинице, и это, конечно, было очень интересно. В гостинице был лифт – были лифты и в больших магазинах – и это тоже было очень необыкновенно и интересно. Была я на опере в голубом Мариинском театре, в более интимном Александрийском театре на какой-то пьесе, в Эрмитаже и в других музеях, многие из картин которых мне уже были известны по репродукциям в Векиных книгах. Много чего я повидала в Петербурге, но понять строгую красоту державного города я тогда ещё не могла. Да и очень уж меня угнетали холод, сырость и туманы, и то, что в комнатах уже с утра горел электрический свет. Я всё была как-то нездорова и рада была опять отправиться в путешествие, опять в отдельном вагоне, как в своей собственной квартире, на юг, навстречу весне и теплу.

Тифлис

Тифлис

По возвращении в Тифлис мы поселились в большой квартире на Бебутовской улице, в Сололаках, красивой части города, где было много богатых особняков с садами. В нашем доме было два двора, и второй двор упирался в скалу, из которой бил источник холодной вкусной воды.

Начались мои обычные занятия с Женей Пушкарёвой,  с Аннет Бриа и с учительницей английского языка, которая переехала за нами из Самары со своими двумя мальчиками-сыновьями. Века брала уроки рояля в Музыкальном Училище у знаменитого профессора Анзберга. Я тоже училась играть на рояли в том же училище, но проявляла мало успехов.

Лето 1914 года мы провели в Белом Ключе, очаровательном местечке у подножия гор. В августе была объявлена война. Жизнь наша сразу же перевернулась. Папа получил в командование 1-й Кавказский корпус и отправился с ним на Турецкий фронт. Все мужчины вокруг нас, так как все были военными, тоже ушли со своими частями на Турецкий или на Западный фронт. Мама и Века, и несколько подруг Веки поступили на ускоренные курсы сестёр милосердия, готовясь к уходу за ранеными. Великое множество русских женщин и девушек пошли тогда в сёстры милосердия. Пример им показала Государыня Императрица Александра Фёдоровна, которая со своими старшими дочерьми, Великими Княжнами Ольгой и Татьяной Николаевнами, всю войну до самой революции проработали в госпиталях, ухаживая за ранеными.

Мама осталась работать в госпитале в Тифлисе куда вскоре начали прибывать русские солдаты и офицеры. А Века уехала в Петербург, откуда она поступила  в лазарет в Царском Селе. Потом она так же работала в санитарном поезде, забиравшем раненых с фронта. Горько и страшно было за всех родных и знакомых, ушедших на войну. Я каждый день внимательно читала в газетах списки убитых и раненых, и сколько же знакомых имён я в них находила! Не помню, когда был ранен Стёпа, и Лёля уехала, чтобы быть поближе к госпиталю, в котором он лежал.

Осенью приезжал на Кавказ Государь Император объехать армию на Турецком фронте. На обратном пути он остановился в Тифлисе.  В особняке недалеко от нашего дома был устроен приём, на котором ему представлялись жёны военных. Помню, с каким волнением одевалась мама к этому приёму и какой прелестной она была с разгоревшимся лицом под маленькой шляпой из тёмно-зелёных перьев. Вся улица была запружена народом, но мы с Таней умудрились пробиться к самому подъезду, и я увидела Государя в двух шагах от себя и могла хорошо рассмотреть его лицо, приветливый взгляд его чудесных глаз и его добрую улыбку. Сердце дрожало во мне от восторга – сказывалась во мне кровь многих поколений верных слуг царя и отечества.  Когда мы вернулись домой, то с каким трепетом я слушала мамин рассказ о том, как Государь пожал ей руку и как ласково он ей сказал, что только что видел её мужа, что он находится в добром здоровьи и, так же, как его армия, бодр духом.

" И вот началась военная операция на Турецком фронте...". Сарыкамыш. Бой  и преследование турок под Караурганом. Рис. А. Пржецлавский

И вот началась военная операция на Турецком фронте. Силы турок превосходили наши силы, так как большая часть наших кавказских войск была оттянута на Западный фронт.  Тяжела была вся боевая обстановка в снегу в суровых горах. В Тифлисе начало царить паническое настроение, поползли страшные слухи о победах турок.  Помощник Наместника генерал Мышлаевский отправился на фронт и принял на себя главное командование, но когда положение приняло для нас грозное направленье, он покинул фронт, передав командование всеми частями армии моему отцу.  И вот тут мой отец провёл блестяще сложную и смелую военную операцию, окружив турецкую армию и взяв в плен командира корпуса Исхан Пашу [так в тексте: здесь и далее должно быть "Ихсан-паша"] и весь его штаб. И вот, не успели мы с мамой порадоваться этой победе, как папа вернулся домой, потрясённый свалившейся на него бедой. В ответ на свою телеграмму Наместнику с известием о победе, он получил извещение о том, что он отчислен от войск, без всяких объяснений, и в командованье был назначен вместо него генерал Юденич. Многие месяцы отец добивался узнать, в чём он мог был  быть обвинён. Он ездил в Главную Ставку на Западном фронте, но не был допущен до свиданья с Великим Князем Николаем Николаевичем. Наместник Кавказа граф Воронцов-Дашков был уже очень старым человеком и почти невменяем. Все двери для отца были закрыты и он нигде не мог найти нитей этой ужасной интриги.

Не могу и теперь без горечи вспоминать тогдашних папиных страданий. Очень тогда было тяжёлое состояние в нашей семье. Мне было тогда только 12-13 лет, но я обожала отца и его боль была и моей болью. Да, ведь это было ещё и моё первое столкновение в жизни с подлостью и несправедливостью, с тем, какую  силу имеют интриги и клевета.

Мама оставила работу в госпитале и всецело посвятила себя заботам о своём муже.

В это время появилась у нас в доме дочка Тани Клавдия – было ей тогда года четыре. Прелесть какая хорошая это была девочка. Мы её сразу полюбили и она нас, а папу она просто обожала. Это светлое невинное существо внесло и тепло, и даже смех в нашу жизнь.

Кажется, в 15-м году отцу, наконец, удалось добиться расследования по делу Сарыкамышской операции. По милости Божией всё дело выяснилось. Папа был награждён орденом св. Александра Невского, и особым приказом Государя Императора орденом Святого Победоносца Георгия, и назначен командиром 40-го Армейского Корпуса на Юго-Западном фронте, где под его командованием находился также и один румынский корпус.

Военный архив отца, с многочисленными документами, книгами и брошюрами, изданными в Болгарии и во Франции, и т д., находится в Колумбийском Университете в Нью-Йорке (Архив русской и восточноевропейской истории и культуры. 58 Е.68-я стрит, Нью-Йорк).

Осенью 1916 года я поступила в гимназию. Мне было 14 лет. Маме хотелось, чтобы я получила образование дома, так как здоровье у меня было слабое, и, кроме того, учась дома, я имела больше времени для уроков английского, французского языков, уроков музыки и чтенья. Но в военные годы вся жизнь стала сложнее, а главное, учительница, которая, заменив Женю Пушкарёву, проходила со мной курс гимназии 5-го класса, сказала маме, что ей уже будет трудно заниматься со мной по более серьёзной программе 6-го класса.

С девочками в моём классе у меня вскоре установились дружеские отношения.  С двумя из них – одной русской и одной армянкой – завязалась крепкая дружба. Со всеми учителями отношения тоже были хорошие. Училась я легко по тем предметам, которые меня интересовали, как, например, история и литература, и с усилием по математике и физике. Но пребывание в гимназии мне было тяжело, так как приходилось превозмогать моё частое нездоровье, быть всё время бодрой и внимательной, а главное – то, что с раннего утра до 2-3 часов дня я ни минуты не оставалась одна. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что три года гимназии – дисциплина и внешняя, и внутренняя и общение с людьми разных возрастов и социального положения – послужили мне подготовкой к моей последующей жизни. Режим в гимназии был демократический.  Мы носили форму – коричневые платья с чёрными передниками – и поэтому не отличались друг от друга богатством или бедностью одежды. И вообще среди нас вопрос о знатности и богатстве не имел никакого значенья. Не было и никакого вопроса о национальности и религии. Среди нас были русские, грузинки, армянки, татарки, персиянки, еврейки. Всё это воспринималось нормально и просто.

Дома жизнь наша с мамой текла тихо, если не считать вечных волнений за всех наших на войне. Прислуг в то время у нас было трое: повар Михаил, горничная Таня со своей Клавдюшкой и лакей Пётр. Так как квартира у нас была большая и лишние комнаты могли быть по военному времени реквизированы, то мама сдала две комнаты, мою и Векину, оперной певице Амелии Станиславовне Воль-Левицкой, которая поселилась у нас со своей маленькой дочкой Ханкой и её няней. Амелия Станиславовна меня полюбила и постоянно брала меня с собой в театр. Благодаря этому мне удалось послушать много опер. Во время действия я сидела на хороших местах в зале, а во время антрактов учила мои уроки в уборной Амелии Станиславовны, покамест она переодевалась. Это всё было весело и интересно и давало мне возможность заглянуть в закулисную обстановку.

Читала я в те годы запоем и русскую, и иностранную литературу, и вообще всё, что только было возможно, от индийской философии до романов Пшибышевского. Но больше всего я читала об истории живописи и была влюблена в эпоху Возрождения. Была я также влюблена в старого учителя пения Ряднова и его жену, и при всякой возможности присутствовала в их студии на их уроках, ансамблях и репетициях к оперным спектаклям. Посещала и концерты. Удалось мне слышать Шаляпина, Собинова, Оленину Д`альгейм, Рахманинова, вундеркинда скрипача Яшу Хейфеца. Видела я балеты Преображенской, Михаила и Веры Фокиных и многих других.

                                            Тифлис. После Февральской революции

Февральская революция

Но вот в конце февраля 1917 года наступила Революция. Отреченье Государя поразило нас с мамой,  как громом. Рушился наш мир. Казалось, пришёл конец всему. Сразу же начались беспорядки. Не могу теперь вспомнить, как и когда всё происходило, но жизнь стала и трудной, и страшной.

Вскоре добрались до Тифлиса ( с трудом из-за разрухи транспорта), папа, который был отчислен из армии в числе 70-ти генералов, не принесших присяги Временному Правительству, Лёля со Стёпой, Века и Жура. Одно время нас оккупировала Германская армия, но она скоро ушла, забрав с собой всё, что только могла, из вещей и пищевых продуктов. Потом пришли английские военные части. Всюду в городе постоянно слышалась стрельба. Всюду шли митинги с воплями и криками. В гимназии то по всякому поводу собирались митинги то учениц, то учителей, то тех и других вместе. И тоже было много криков. Но занятия всё же продолжались регулярно.

Когда появились у нас немцы, то наша Таня почему-то перепугалась и решила уехать к себе в деревню, забрав с собой свою дочку и Михаила, за которого она к тому времени вышла замуж. В 20-х годах, когда погибли от голода миллионы людей на Волге, мы, уже будучи за границей, очень боялись за судьбу наших Тани, Клавдии и Михаила. Я и теперь с любовью и жалостью их вспоминаю. Тогда я читала в газетах, что почти вся Кирсановка, Танина деревня, вымерла от голода. Всё это было горько и страшно, а ведь ещё сколько у нас  там было знакомых людей. Помню, вскоре после революции, когда крестьяне уже повсюду грабили и убивали помещиков, мой отец получил письмо из этой деревни, в котором было сказано, что они «всем миром» просят его и всю его семью приехать к ним, так как теперь стало плохо всем господам, а они нас прокормят.

Лакей Пётр ушёл от нас ещё до отъезда Тани и Михаила. Он сразу же начал играть какую-то роль в правительстве, которым тогда  фактически был Совет Солдатских и Рабочих депутатов. Мы немного опасались, как бы он не начал чинить нам неприятностей. Но этого не случилось. Он даже как-то прислал нам немного сахара и муки.

Опять жили мы вместе всей семьёй. В те годы я по молодости лет была целиком погружена в мою собственную внутреннюю жизнь и как будто мало обращала внимания на внешнюю жизнь и на окружающих меня моих старших, хотя, вероятно, эта внешняя обстановка, ужас и горе вокруг меня, вызывали бурю сомнений, негодований, скорби и  тоски в моей душе и жажду какой-то иной, светлой жизни. В памяти моей все эти события как-то спутались и затуманились. Помню всё же, что мама бодро взялась за незнакомое ей дело – приготовление еды – ведь нас было много и надо было как-то всех кормить. А как это кормить в голодное время? Конечно, у нас на Кавказе было не так голодно, как в России – можно было всё же иметь овощи и  фрукты, фасоль, ягурт (мацони), но это всё, главным образом, на чёрном рынке. Денег не было, и началась распродажа папиных коллекций арабской и персидской меди, разных восточных безделушек, шкатулок, украшенных узорами из эмали и перламутра, и клинков от шашек и сабель. Среди папиной коллекции клинков были редчайшие экземпляры, которых даже не было в музее Эрмитажа, как некоторые дамаски и кавказские волчки, и работы итальянских мастеров братьев Ферара, уже не помню какого века. Продавали и ковры, которых у нас было множество, и вообще всё, на что находились покупатели. Горько было нам с мамой и с Векой, когда из нашей квартиры выносили рояль. И уж как я плакала, когда узнала, что папа продал Кармен. Ему это, конечно, тоже было горько, но он утешал меня тем, что продал её в хорошие руки, татарину, который уже давно хотел её купить.  Мне кажется, что какая-то женщина всё же приходила к нам для стирки белья. А квартиру мы сами убирали и чистили, как умели, и натирали паркеты. Наши мужчины взяли на себя всю тяжёлую работу – например, доставали дрова, кололи их и растапливали печи. Но скоро дров нельзя было достать, и в холодное время мы ходили дома в шубах. Постоянно не было электричества и всякие затруднения с водой. Парадный подъезд в нашем доме, как и в большинстве домов, закрыли во избежание грабежей и пользовались чёрным ходом через двор.

Как я уже писала, настоящего голода у нас не было, но как то всё время хотелось поесть чего-нибудь вкусного и сладкого, и мы дошли до такого состояния, когда видели во сне какую-нибудь вкусную пищу и даже читали с увлечением поваренную книгу. Даже и очень молоденькой я уже понимала в этом наше унижение.

При англичанах появились у нас и американцы из организации   Near East Relief  подкармливать   население. Века зарабатывала тем, что аккомпанировала на рояли солистам на концертах и разных артистических выступлениях. Большинство её подруг работали подавальщицами в ресторанах. Холодно, голодно и страшно было тогда жить. Каждую минуту мы сами и наши близкие могли быть арестованы и погибнуть, исчезнуть без следа. И всё же мы были молоды и жажда жизни брала своё. В Тифлис тогда съехалось немало писателей, поэтов, художников, музыкантов, актёров с разных концов России, которые или оказались во время революции на Юге России, или которым удалось туда выбраться из голодных северных краёв от кровавой власти большевиков.  Устраивались концерты, разные спектакли, художественные выставки. Собирались мы обычно в уютном так называемом грузинском клубе, находившемся где-то в глубине двора большого дома. Там мы были среди своих, как-то закрытые от наших властителей рабочих и солдат, от серой и всегда злобной повсюду толпы.

В последние годы перед революцией в России увлекались ритмической гимнастикой по системе Жака Далькроза. Одна из его учениц, Жанна Матиньо, жена художника Зальцмана, открыла свою студию. В её студии я пробыла зиму и весну 1919 года. Чтобы попасть в неё, надо было пройти через переднюю здания бывшего кадетского корпуса, теперь занятого расхлёстанными солдатами, ушедшими с фронта. Вот пробираешься среди грязных старых шинелей, в густом дыму махорки, по заплёванному полу и лестнице в высокий светлый зал. Там уже много девочек и молодых девушек переодеваются в туники. Так холодно ступать босыми ногами по ледяному паркету. Но вот полились звуки нашей особенной музыки, и мы уже идём кругом, считая движенья рук, ног и головы. Забыты и голод, и холод, и страх. Словно засияло Эллинское солнце, стало весело и тепло. Но весной появился у нас какой-то смуглый человек – афганец, что ли, или индус, с пронзительным взглядом чёрных глаз. Жанна отобрала среди своих учениц группу, в которую и я попала, для занятий с ним индусскими религиозными танцами.  Казалось, я должна была быть от этого в восторге, но, сидя на полу, извиваясь руками под какую-то жуткую, непонятную музыку, становилось как-то тоскливо на душе. Потухало наше Эллинское солнце. Уже много лет спустя, за границей, я узнала, что тот не то афганец, не то индус был Гюрдживием, «профессором оккультных наук и гуру», ставший известным по всему миру.

У своих 

Белая Добровольческая Армия

Мы были отрезаны от России – вести оттуда доходили до нас отрывками. Мы знали о том, что на Северном Кавказе образовалась Белая Добровольческая Армия и что она боролась с Красной Армией. Лёля со Стёпой уехали туда первыми, а потом Жура. Запомнилось мне, как мама, как всегда очень сдержанная, прощалась со своим  любимцем-сыном, которого уже больше никогда не увидела.

Весной 1918 года я закончила ученье в гимназии с золотой медалью и поступила в 8-й специальный класс для получения аттестата зрелости. Века в то время поступила служить в Американское Консульство, и у нас в доме стал бывать молодой замечательно красивый консул Хукер Дулитл. Через 3-4 года Вика вышла за него замуж. 

Весной 1919 года я получила мой аттестат зрелости, но поступить в университет мне не удалось. В июне папа, мама и я уехали на Северный Кавказ, оставив Веку с друзьями, которые сняли нашу квартиру.

Путешествие наше было тяжёлым, в набитом народом поезде до Батума, а оттуда морем в бурную погоду в Новороссийск. В машине всё время что-то портилось, мы старались зайти в какой-нибудь порт для починки, но не могли, так как нас обстреливали с берега. Оказалось, что в пароходной команде были коммунисты, которые пытались направить наш пароход в один из портов, занятых красными. Но меня эти волнения не трогали – я так всё время страдала от морской болезни, что хотела только одного – скорой смерти.

От Новороссийска до нашей Минутки мы ехали в битком набитой людьми теплушке – в товарном вагоне. Ехали долго, с остановками и на станциях, и прямо посреди поля. Это путешествие было очень приятным. Солнечно и тепло, вокруг поля пшеницы, богатые казачьи станицы с садами и огородами, а вдали абрисы гор. И чувство, что мы опять как-то среди своих, около своей Белой Армии, борющейся против Красного зла за веру в Бога, за духовные ценности, за честь и благо нашей родины. И ещё изобилие благ земных – всюду можно было купить хлеба, молока, яиц, фруктов. Природа Северного Кавказа очень хороша и воздух такой чистый и лёгкий. От станции Минеральные Воды тянутся курорты с лечебными источниками, куда съезжались люди со всей России лечиться от всевозможных болезней. Крайним курортом у подножия гор лежал

Кисловодск

Кисловодск с источниками шипящей, как шампанское, воды. Не доезжая до действительно одной минутки до Кисловодска, была станция Минутка. Справа от неё по склону холма была расположена станица Минуткинская, а влево немного в гору, стояли в  садах отдельные домики и казаков, и дачников. У моих родителей был там небольшой участок земли. Они думали там построить себе дом к тому времени, когда папа выйдет в отставку. Пока же там стоял маленький деревенский дом в три комнаты с пристроенным к нему большим сараем. В этом домике, хотя и в примитивной обстановке, мы устроились очень уютно. Совсем не помню, было ли у нас электричество, но помню, что не было проточной воды, и я ходила за водой к колодцу с коромыслом с двумя вёдрами на плече.

Всё ещё вокруг было полно воспоминаний о страшном времени владычества тут красных. Кажется, не было ни одной семьи, в которой не было умученных и убитых. Но сейчас наша армия победоносно двигалась на север, и жизнь катилась спокойно. Спокойно, конечно, относительно. В армии-то всё время были раненые и убитые. А в армии-то было сотни молодых добровольцев, иногда почти ещё детей – юных офицеров, студентов, кадет и  гимназистов, с большим трудом и опасностью для жизни пробравшихся на Юг. В госпиталях и в поездах на фронтах работали по уходу за ранеными молодые женщины и девушки, иногда ещё девочки в очень тяжёлых условиях из-за недохватки рук, перевязочных средств и лекарств, постоянно с опасностью для жизни и в страхе попасть в плен к красным. И всё время свирепствовал тиф, а потом и испанская лихорадка, которые косили жизни без конца. И всё-таки дышалось легко и жила в нас надежда, что Россия опять вернётся к жизни.

Радостна была наша неожиданная встреча с Лёлей и Стёпой, который оказался комендантом Минеральных Вод. И с моей кузиной Ниной, дочерхью дяди Саши Потто, её мужем и их годовалой дочкой. О Журе мы узнали только, что он жив и сражался где-то в армии.

Я лично очень наслаждалась нашей жизнью на Минутке. Красота природы восхищала и как-то возвышала душу. Глаза было трудно отвести от гряды дальних гор и снежных вершин красавца Эльбруса. Я много бродила и по полям,  и по горам. Моим спутником часто бывал Петя, деревенский  мальчик лет на пять моложе меня. Петя знал все дороги и все тропинки в окрестностях. Иногда ходили мы с ним к стаду коров, пасущихся в полях, послушать игру на свирели подпаска, помощника старого пастуха. Был это тихий и какой-то светлый мальчик лет 15-ти, и простые и мелодичные звуки его свирели были так задушевны.

По вечерам молодые казаки и казачки усаживались группами на станции и пели разные песни хором, молодыми прекрасными голосами. Казаки замечательно музыкальный народ и хороши их песни.  

       Бег

Военно-Грузинская дорога

Осенью пошли слухи о проигранных битвах и отступлении. Волны Красной Армии катились на нас всё быстрее и быстрее. К концу декабря стало страшно, что мы можем оказаться отрезанными от нашей Армии.  31-го декабря 1919 года мы достали повозку с лошадью, погрузили чемоданы и  узлы с разными вещами, главным образом по папиному настоянию, матрасами и одеялами, и отправились пешком в Кисловодск, оставив наш домик так, как он был. Только несколько небольших ковров и серебро, которое у нас ещё оставалось, мы дали спрятать в подвале нашим соседям, хотя и они уже готовились к отъезду. На вокзале в Кисловодске царила паника – люди метались с детьми, с узлами в руках стараясь пробиться в поезда. С трудом добрались мы до Лёли и Стёпы. Переждали у них два-три дня, покамест достали места в теплушке в поезде, идущем на юг, во Владикавказ, так как железная дорога на Новороссийск уже была отрезана красными.

Это путешествие было очень тяжёлым. В теплушке, хотя и до отказа набитой людьми, было так же холодно, как на ледяном ветру на окружающих нас снежных полях. Особенно мучительно мёрзли ноги, хотя и обёрнутые в старые газеты и обутые в валенки. Ехали очень долго – то что-то портилось в старом локомотиве, то не хватало топлива. Наконец-то добрались до Владикавказа и до приюта у дяди Феди и тёти Нади Потто. Дядя Федя был двоюродным братом мамы и другом всех членов нашей семьи. Дом у них был большой, с садом, с большим двором, окружённый высокой каменной стеной. Старший сын их Федя был в Белой Армии. Их дочь Людмила со своим мужем-офицером была с воинской частью, в которой он служил, в горах, где они были окружены красными. Муж её был взят в плен и тут же на месте застрелился. Людочке и двум-трём офицерам чудом удалось спастись и после долгого и опасного скитания по горам, им наконец-то, удалось добраться до Владикавказа незадолго до нашего туда приезда. Младший сын Митя, 15 лет, ещё продолжал своё ученье в кадетском корпусе. Трёхлетняя дочка Людочки  Людуся оставалась всё это время со своими дедом и бабушкой.

Вскоре приехала к нам моя кузина Тамара, старшая дочь дяди Саши Потто, со своей дочкой, трёхлетней Таней. Муж Тамары погиб в Белой Армии, а её грудной сыночек умер во время тяжёлого отступления и армии, и гражданского населения по льду. Жилось бы нам уютно у добрых дяди Феди и тёти Нади, да очень уж горько было у нас у всех на душе, и холодно, и голодно. Тётя Надя умудрялась печь какие-то лепёшки из остатков муки и картошки, почти без всякого жира, чтобы как-то подкормить детей, да заодно и меня. К великому её огорчению, а так же, конечно, и моих родителей, от плохого питания я сильно похудела и покрылась нарывами. Главной нашей едой была картошка. Доставать её было нелегко. Для добывания её мы с Людочкой ходили поздно вечером в пригороды, зная, что там было полно большевиков, и пришлых, и местных среди рабочего населения. Шли мы, закутанные в шубы и платки, по пустынным улицам по скрипящему от мороза снегу. Людочка была очень храброй, а я всего ужас как боялась. У Людочки в кармане всегда был револьвер – она была хорошим стрелком. Она и мне засовывала в карман огромный маузер. Стрелять я не умела и всё боялась, как бы этот маузер не выстрелил сам собой в моём кармане. Возвращаться домой было так же страшно, но всё же и весело, если удавалось купить или получить в обмен за простыню, полотенце или какую-нибудь часть одежды немного картошки, муки и уже особенно кусок сала или какого-нибудь жира.

По ночам повсюду шла перестрелка, даже иногда снаряды пролетали над домом. И было неизвестно, идёт перестрелка с местными большевиками или это уже красные врываются в город. Дядя Федя и Митя, когда стрельба была близко от дома, брали винтовки и уходили в ночь помогать своим. А где свои, где враги, на какой улице или за каким забором – не разберёшь.

Но вот красные войска всё ближе и ближе. И отсюда надо уходить, да и уходить в начале марта уже надо было спешно. Дядя Федя уходил с остатками армии, Тамара с Таней присоединились к тем частям, где прежде служил её муж. Митя уходил с кадетским корпусом. Папе удалось достать лошадей и линейку, и мы должны были пуститься в путь за день-за два до армии. В это время приехали к нам Лёля и Стёпа. Он был ещё полуживой после тифа и был не в состоянии пуститься опять в тяжёлый путь. Они решили пока что переждать ещё во Владикавказе. Горьким было наше прощание с ними, с тётей Надей, с Людочкой и Людусей, но всё же нам и в голову не приходило, что мы их никогда больше не увидим.

И вот, уложив наши чемоданы и узлы на линейку и усевшись на неё за спиной кучера, бородатого угрюмого мужика, ранним утром мы пустились в путь. Путешествие наше длилось восемь суток по Военно-Грузинской дороге, о красоте которой столько писали и русские, и иностранные писатели. Красотой этой я бесконечно наслаждалась, несмотря на ужасный холод, голод (еды у нас было только мешок печёной картошки и кусок сала) и все волнения и страхи. В начале дороги, в узком ущелье вдоль берега бурлящего Терека, на нас напали ингуши. Это одно из горных мусульманских племён. Они поставили отца спиной к скале и наставили на него винтовки с криками на ломаном русском языке: « Мы знаем, что ты русский полковник, и мы тебя дальше не пропустим». В ответ на эти крики прозвучал громкий голос отца: «Врёте, мерзавцы, ничего вы не знаете! Я генерал, и ещё полный!» Мы с мамой в это время сидели беспомощно на линейке, а над нами стояли ингуши, размахивая кинжалами. Наконец, они почему-то решили нас пропустить, говоря, что всё равно мы дальше не проберёмся. Только забрали у папы бурку, и мама, которая до этого сидела, казалось, совсем спокойно, вдруг заплакала от страха, что папа замёрзнет, и закутала его в одно из наших одеял. Вскоре на дороге показалась наша пулемётная команда, которая отбивалась от ингушей, стрелявших с другого берега реки. Мы кое-как пробрались между пулемётами. И тут среди летящих отовсюду пуль я ничуть не боялась и, помню, даже сказала папе, что ничего не может быть страшнее на свете, как быть беспомощной перед обнажённым клинком, и что пуля – это благородная вещь. Я и теперь так думаю.

Вскоре мы уже были не одни на дороге, а среди верениц людей и повозок – шли военные, шли мужчины, женщины и дети, ехали повозки с ранеными. Те раненые, которые могли держаться на ногах, брели пешком. Море горя человеческого было вокруг нас. Ночевали мы в грязных постоялых дворах, набитых народом, иногда на кроватях, иногда на полу. После перевала, после глубокого снега и льда, открылась весенняя долина Ананура. На границе Грузинской республики стояли пограничные войска. Долго мы тут мучились – думали, что нас так и не впустят в Грузию. А куда ж тогда деваться? Обратно к большевикам? Да и вернуться туда невозможно по узкой дороге, запруженной повозками и людьми. Наконец, решили нас впустить, но потребовали сдать оружие. Наши офицеры в отчаяньи вынимали затворы из револьверов и винтовок и бросали их в реку. Я взяла у папы его револьвер и сунула его в карман моей шубы. Два-три офицера, стоявшие около нас, умолили меня взять их оружие, и я благополучно перешла границу с карманами, набитыми револьверами. Когда пишешь об этом, то всё выходит как-то просто. А ведь какая это была трагедия и мука всей этой массы людей, уходящих с родных мест в неизвестность, среди них и побеждённых воинов, женщин и детей, старых и малых, больных и раненых. И сознанье, что на этой суровой дороге всё без конца идут повозки и бредут пешие.

Наконец, мы добрались до городка Мцхета. Наша семья хотела попасть в Тифлис, чтобы там хоть немного оглядеться. Но нас туда не пускали. Надо было, чтобы американский консул, Хукер Дулитл, по просьбе Веки, добился бы от Грузинского правительства разрешения для нас приехать на несколько дней в Тифлис. Из Тифлиса мы поехали поездом в Батум, к бабушке Марфе Ивановне. У неё там был домик с садом, с апельсиновыми и мандариновыми деревьями и сотнями кустов роз, который приносил ей хороший доход. Мы прожили у неё до июня месяца.

Попали в Батум после долгих мытарств в Грузии и дядя Федя с Митей, но они скоро уехали в Крым, в Белую Армию генерала Врангеля. В Батуме я получила службу переводчицей в Военном Суде при Английской армии.

Ялта. Крым

Ялта. Порт

В июне уходил в Крым последний пароход, набитый военными и беженцами, и на нём мы пришли в красавицу Ялту. Жить опять было голодно, а к осени и холодно. Друг нашей семьи, которого я называла дядей Сашей, открыл магазин вещей, которые ему приносили для продажи на комиссию, и он взял меня кассиршей в этот магазин.  Опять у меня был кое-какой заработок, да только и за деньги трудно было доставать провизию. Жили слухами о боях, и то окрылялись надеждами, то отчаивались. Всё же по молодости лет я иногда и веселилась с молодёжью, и бывала в театре и на концертах. В Ялте тогда оказалось немало актёров, музыкантов, певцов и артистов балета, и им надо было как-то зарабатывать на жизнь.

К ноябрю стало ясно, что Белая Армия разбита и что опять надо уходить. Уходить за море и в ещё худшую неизвестность. И вдруг сразу всё оборвалось. Бои уже шли в горах над Ялтой. Опять нашли мы какую-то повозку, погрузили на неё наши чемоданы и узлы и побрели за ней по набережной к порту. На молу творилось столпотворение. Пароходов в порту было мало, и все старались на них пробиться. Мы должны были грузиться на какой-то большой военный транспорт, но к нам подбежал Митя и сказал нам, что этот транспорт предназначен для эвакуации конницы генерала Борбовича, отступавшей с боем к Ялте, и для кадет. Тут стало ужас как страшно. Даже в город пробиться обратно было невозможно через толпы людей, покрывших весь мол. И ведь почти у всех здесь людей было в памяти то, что происходило тут на молу перед уходом отсюда ещё так недавно большевиков, когда сотни трупов с привязанными к их ногам камнями стояли чудовищным лесом на дне моря вдоль мола.

Наконец был реквизирован военными властями стоящий в порту итальянский пароход «  Corvin», и на него мы поднялись одними из первых, а за нами и все другие, кто оказался вблизи от него. Мы сели на наши вещи на палубе, среди сотен других людей. Остальные спустились в трюм. В суматохе вокруг дети с криками разыскивали родителей, родители своих детей. Пароход начал отчаливать, запоздавшие подъезжали в лодках и их поднимали на борт. Наконец мы вышли в море. Всё больше удалялась от нас последняя полоска земли – Россия. Это было 13-го ноября 1920 года.

К турецким берегам

Эвакуация Белой армии из Крыма

Прошли мы Чёрное море довольно быстро и благополучно, до бури. Все суда, всё их множество, от больших транспортов до маленьких береговых катеров дошли до Константинополя. Только потом мы узнали, что два судна разбились при входе в Босфор, но человеческих жертв как будто не было.

Плаванье наше обошлось не  без волнений. Команда на пароходе оказалась настроенной коммунистически и пыталась повернуть нас в Одессу, уже занятую большевиками. Не знаю уж, как и кто об этом узнал, и как это было избегнуто. Среди команды оказались воры. У многих пропали и вещи. У нас тоже пропали один или два чемодана. Только много времени спустя мы выяснили, что среди этих вещей пропали папина печатка с гербом Берхман и наше семейное дерево.

Вошли и стали в Мраморном море среди более сотни судов с беженцами. Стояли мы так на рейде 11 дней. На берег никого не спускали. Есть вообще было нечего. К пароходам всё время подъезжали турки на лодочках – продавали всякую еду. Но денег ни у кого не было, кроме ни на что не годных бумажных денег Добровольческой Армии. За маленькие хлебцы спускали вниз туркам кольца, браслеты, часы, нательные крестики. Воды для питья было мало. Для всей массы беженцев – нас на «Корвине» было, вероятно, больше тысячи, - была открыта одна уборная, - перед дверью которой день и ночь стояли бесконечные очереди. А вокруг-то сколько было и стариков, и детей, и больных, и раненых. Первые два-три дня мучительно хотелось помыть хоть лицо и руки, а потом об этом как-то уже и не думали. На палубе было очень холодно, особенно ночью, как мы ни кутались в одеяла. Но всё же на палубе было лучше, чем в трюме, в грязи и в духоте. И влезать, и вылезать из него было так трудно по приставным лесенкам.

Как-то мы услыхали, что генерала Берхмана требуют к борту.  В небольшой лодке, набитой людьми, сидела наша Века, о которой мы ничего не знали много месяцев. Оказывается, будучи в Тифлисе, предвидя нашу катастрофу и неизбежность ухода из России, она с кое-какими друзьями уехала во Францию в надежде там как-нибудь устроиться и потом нас там встретить. Устроиться ей не удалось, работы она не нашла, и, не имея вестей от нас, в отчаяньи решила вернуться в Тифлис. В Константинополе она увидела суда с беженцами и узнала о том, что Крым пал. В порту оказались лодочки, которые забирали пассажиров, ищущих своих родных и близких. Вот и она отправилась нас искать от парохода к пароходу. Нашла нас да успели мы обменяться с ней только несколькими словами. Облились слезами, и её лодочка поплыла дальше.

На «Корвине» я как-то подружилась с инженером-механиком Сильвио и с поваром Бруно. Говорили, что Бруно – самый большой вор и разбойник изо всей команды, но со мной он был очень мил и иногда угощал меня и моих родителей горячим кофе и чаем.

Понемногу начали выпускать с парохода платных пассажиров. На 10-й день нашего сидения на «Корвине» у папы сделался сильный припадок печени, которой он начал страдать после того, как переболел корью в Батуме. Маме удалось уложить его в пассажирской каюте. Я сидела одна, унылая, под холодным дождём на палубе. В это время и я, и сидевшая рядом со мной молодая ещё и очень красивая дама, получили одновременно приглашение от одного офицера, а я от Сильвио – переночевать в их кабинах, так как они должны были быть этой ночью на дежурстве. Мама запретила мне об этом и думать, а муж дамы был ещё более категоричен. Но мы нашли выход из положения и отправились вдвоём не помню уж в чью кабину, заперлись там, умудрились вымыться с ног до головы в маленьком умывальнике и сладко выспались вдвоём на узкой койке.

В лагерях для беженцев. Турция

Русские дети в лагере для беженцев

Утром нас всех погрузили на большой плот и повезли на азиатский берег в английский лагерь для беженцев. В лагерь нас не приняли. Мы целый день просидели на плоту без воды и пищи, обливаясь потом на жарком солнце, а к вечеру начали дрожать от холода и сырости. Подошёл катер и потянул нас к «Корвину». Но и «Корвин» нас не принял. Он чистился и готовился к уходу в Александрию. Наш плот всё же привязали к нему на ночь. Было очень холодно и голодно. И вдруг я услышала над моей головой голоса: «О, ла Белла». Это были Сильвио и Бруно. Они спустили мне корзиночку с едой и с бутылочкой греческой водки ракии. Выпили и поели мы с мамой и папой, угостили сидящих около нас, кое-как примостились на полу и заснули.

Утром отвязали наш плот и отвезли нас куда-то в порт, в какие-то сараи. Там были французские офицеры и солдаты. Нас накормили горячим супом из больших бочек, а потом стали грузить в поезд. К ночи поезд остановился. Двери вагонов открылись и раздался возглас по-французски: «Женщины и дети, выходите, а мужчины поедут дальше». Не давая себе даже отчёта в том, что я делаю, очевидно, от подсознательного страха, чтобы нам как-нибудь не потерять друг друга, я вытолкнула папу из вагона, а потом вышли и мы с мамой. Оказались мы где-то, по-видимому, в голом поле. Вокруг была кромешная тьма. Вокруг нас топтались люди с чемоданами и мешками, звучали тревожные голоса, кто-то стонет, плачут дети. Потом люди начали куда-то тянуться, потянулись и мы с папой, таща чемоданы, оставив маму с остальными вещами. Хлюпали по глубокой грязи и все в полной темноте. Добрели до каких-то бараков. Вошли в один из них – света было очень мало. На полу копошились люди. Папа лёг на пол – у него сделались нестерпимые боли в печени. Ко мне подошёл французский солдат и предложил мне помочь. Мы пошли с ним опять в темноте, разыскали маму, и он помог мне дотащить вещи до нашего барака. Кое- как растянули на полу наши матрасы, уложили на них папу и сами легли в полном изнеможении. Утром огляделись. Длинные ряды бараков, окружённых колючей проволокой. У ворот стоят часовые. В нашем бараке оказались одни калмыки, народ очень симпатичный, но очень уж неопрятный. Я нашла для нас местечко в другом бараке, среди публики, знакомой нам по пароходу. Перебрались туда опять с помощью доброго солдата Fonquet. Опять положили наши матрасы на земляной пол и сложили грудой наши вещи. Семьи старались как-нибудь отгородиться друг от друга, развесив одеяла или какие-нибудь  тряпки. У некоторых оказались, к их счастью, как и у нас, матрасы. Остальные, как смогли, устроились прямо на земляном полу.  Fonquet приходил время от времени узнать. Не может ли он нам чем-нибудь помочь. Милый добрый солдат, что бы мы делали без его бескорыстной помощи!    Он мне сказал, что начальство им объявило, что мы – военнопленные, и он не понимает, почему среди нас так много женщин и детей. Я объяснила ему, как сумела, что мы были последние союзники Франции, Англии, Америки и боролись для того, чтобы снять с России позор Брест-Литовского мира, заключённого большевиками с Германией. Он был этим очень потрясён. Французов-солдат в лагере было мало – больше чёрных солдат-сенегальцев. Этих последних нам, молодым женщинам и девушкам, приходилось очень опасаться, и когда мы ходили в уборные, стоящие довольно далеко от бараков, то нас должны были сопровождать отцы, мужья или братья. Еду нам приносили в жестяных судках. Запомнился мне суп с горохом,  как-то уж очень неприятно пахнущий. Для питья стояли бочки с водой, с сильным вкусом какой-то дезинфекции. У кранов около бараков мыли мы лица и руки. Познакомились с нашими соседями по бараку – среди них было больше людей, если можно так сказать, нашего круга общества. Горе у всех было без конца. У кого дети, у кого родители остались в России. И в каждой почти семье были убитые и замученные. Ночи в бараках были страшные. Часто врывались в них солдаты-сенегальцы, хватали кого попало и увозили неизвестно куда. При их появлении начинался крик и плач. Особенно как-то страшно выла одна молодая женщина на глазах которой ещё недавно убили её мужа и грудного ребёнка.

Надо было как-то выбираться из этого лагеря. Для того, чтобы выйти за колючую проволоку, надо было получить пропуск в Константинополь от коменданта лагеря. Отношение в его бюро к нашим офицерам было отвратительно грубым. Чтобы папа не был подвергнут оскорблениям, я решила сама пойти за пропусками. Пылая молодым негодованием, я даже не хотела говорить по-французски и объяснялась через русскую девушку-переводчицу. За окончательными пропусками нас, группу из 6-8 молодых девушек и женщин, отправили к главному коменданту в городок Сан-Стефано под конвоем солдат с винтовками. Сначала нас везли на грузовике, а потом мы, испуганные, в потёртых меховых шубках, в разбитой обуви или с босыми ногами на деревянных подошвах, привязанных верёвочками, месили жидкую грязь по дорожкам. К коменданту нас впускали поодиночке. И это было очень страшно. Не знаю уж, как было с другими, но мне комендант только погладил руки и сказал какие-то глупые комплименты. Наконец-то получила пропуск для папы и для себя. У нас была заветная бумажка в пять английских фунтов. На эти деньги мы отправились с ним поездом в Константинополь. Перед выходом из лагеря было приказано пойти в баню. Этот приказ привёл нас в восторг, сменившийся горьким разочарованием. Предбанник оказался холодным и очень грязным, и в окна видны были лица подсматривающих за нами солдат. Кое-как разделись и, прикрываясь полотенцами, кинулись в баню. На грязный пол лились кое-где с потолка струйки кипятка. Боюсь, что мы все, бедные женщины, вышли из этой бани не намного чище, чем туда вошли.

Константинополь.  Турция

Константинополь. Турция

В Константинополе мы с папой не без труда дошли до бывшего Русского посольства, хотя на улицах нам всё время встречались русские беженцы и давали нам указания, как туда пройти. Во дворе посольства стояла густая толпа – убогие женские одеяния, старые английские военные шинели на мужчинах, у всех измученные, растерянные лица. Начались наши с папой мытарства по канцеляриям, всё время в толпе людей. Наконец, получили перевод на Принцевы Острова, на остров Халки, опять к французам. Дело шло к ночи. Папа устроился переночевать у кого-то в посольстве, а меня взяли в госпиталь, устроенный на втором этаже. Заведовали госпиталем  графиня Ирина Воронцова и жена полковника Гревса, командира Нижегородского полка, нам знакомые. Я посидела с ними на ступеньках лестницы, изливая им моё возмущение: «Да что же генерал Врангель, где его штаб? Почему никто ничего не делает? Вот у вас тут раненые лежат в чистоте, а у нас в бараках в Сан-Стефано они лежат на полу, даже не перевязанные» И тут уже я выяснила, что и генерал Врангель, и остатки нашей армии, и мы, гражданские беженцы, хуже, чем военнопленные – никому не нужные и бесправные. Наплакавшись, я всё же была рада возможности помыться и выспаться на матрасе, постеленном на полу в чистой комнате сестёр милосердия.

Наутро мы вернулись в лагерь и, после опять каких-то хлопот, все трое, простившись с Fonquet и с нашими соседями по бараку, потащили наши вещи на поезд.  В лагере в Сан-Стефано мы пробыли около месяца.

Приехав в Константинополь, взяли комнату в маленьком дешёвом отельчике и сейчас же пошли в баню – папа в мужскую, а мы с мамой – в женскую. Вернулись в отель. Мама, очень усталая, легла в постель, а папа пошёл купить нам какой-нибудь еды. Ушёл и пропал. Мы с мамой были в страхе. В чужом восточном городе, не знали, как относятся турки к русским беженцам. Уже собирались бежать где-нибудь его искать, когда он появился с весёлой улыбкой, а за ним мальчик с подносом, полным всякой еды и сластей. Оказывается, в соседней лавочке его окружили турки, оказывая ему всякие знаки внимания и уважения, настояли на том, чтобы угостить его ужином в соседнем ресторане – уж не знаю, на какой смеси языков они с ним объяснялись – и прислали еду для его жены и дочери.

На другой день мы опять пошли в посольство и узнали там у русских, где можно продавать вещи, и отправились в Grand Bazar  продавать кое-что из папиных орденов и маминых драгоценностей. Мы потом неоднократно туда ходили, и всегда было немного жутко в этом громадном, пёстром, шумном рынке, и всегда было как-то стыдно продавать свои вещи и торговаться. Да торговаться было и безнадёжно, так как повсюду были русские, продающие то же, что и мы, и всё это за бесценок.

Через несколько дней мы опять потащили наш багаж, на этот раз на ширкст – это были маленькие пароходики, которые ходили между Константинополем и Принцевыми Островами.  На острове Антигона начальствовали итальянцы, на острове Принкино – англичане, а на Халки, куда мы попали, французы, с теми же самыми солдатами-сенегальцами. Несколько домов были заняты общежитиями, но жили мы уже в них не вповалку, а каждая семья была помещена в отдельную комнату. Завтракали и обедали все вместе в каком-то огромном помещении на берегу моря. Опять жестяные тарелки и трудно перевариваемая еда.

Надо было начать как-то устраивать нашу жизнь. Для этого надо было найти мне работу. Без пропуска в город нельзя было выезжать с острова, но тут было много проще благодаря благожелательному отношению к  беженцам непосредственно нашего начальника, чёрного сержанта. Много раз ездила я в город – всё искала себе какую-нибудь работу. На улице всюду встречала я наших беженцев. Дамы и офицеры продавали шЕколад  (так в тексте),  газеты, спички, свои носильные вещи и драгоценности. Чего только не делали люди, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Многие мужчины, не имея возможности заплатить за самое дешёвое помещение, ночевали за гроши в пустых ночью банях. На улицах я встречала иногда знакомых, иногда заводила и случайные знакомства. Кто-то посоветовал мне поискать службу в каком-нибудь банке. Узнала, что несколько банков находится в квартале Галаты. Свернув с Галатского моста направо, я попала в лабиринт узеньких кривых улочек. По обеим сторонам улочек  в открытых окнах и дверях сидят и стоят женщины, наряженные и намазанные, некоторые полуголые в каких-то капотах. Улицы запружены мужчинами, которые перекликаются с женщинами и ко мне пристают. И мальчишки мне что-то кричат и дёргают меня за юбку. Я уже ничего не понимаю от страха и не знаю, как мне выбраться из этих мест. А уже вечерело и пошёл дождь.  Подошёл ко мне какой-то пожилой господин под зонтиком, по виду не то грек, не то армянин. Спрашивает меня по-французски, что я тут делаю. Я ему объяснила, что ищу работу в каком-нибудь банке, и он предложил мне пойти за ним.  Я его боялась так же, как и всех мужчин вокруг меня, но делать было нечего, и я побрела за ним. Вывел он меня на главную улицу и, показав рукой налево, сказал: «Банки там все находятся, а вы, барышня, сюда направо никогда не ходите. Для вас опасно сюда ходить». Я его горячо поблагодарила, всё ещё трясясь от страха и волнения. Поняла я, в какой квартал я тогда попала, уже много лет спустя, прочитав об этом в каком-то романе. И тогда я стала поминать в молитвах моего спасителя. До этого моего приключения я уже знала о том, что выкрадывали наших девушек и отправляли их в Бейрут и в Александрию, и они пропадали без вести. До судьбы их власть имущим не было дела. Константинополь  был занят победителями-союзниками. На улицах всюду были видны английские, французские и  итальянские формы военных и полицейских. Про турецкое правительство и про Султана не было и слышно. Только по пятницам, когда он ехал в мечеть, то собиралась толпа поглазеть на торжественное шествие.

Ихсан-паша, командир 9-го корпуса, пленённый  Берхманом под Сарыкамышем

Каким-то образом разыскал нас Исхан Паша  и пригласил папу приехать к нему. Папа взял меня с собой, как переводчицу. Очень трогательна была эта встреча бывших врагов. Поистине встреча двух рыцарей, которых уж и тогда мало оставалось в мире.

- Генерал,- сказал папе Исхан Паша, - я ведь милостыню просил, когда уходил из России во время революции через Сибирь, а вернувшись в Турцию, был предан суду за сдачу в плен. Верьте мне, что я вполне понимаю и Ваше личное горе, и вашу всеобщую беду, и сочувствую всем вам всей душой.

Папе было горько слушать эту речь. Потом он мне сказал: « Ведь я ему жизнь разбил, отнял у него честь».

Исхан Паша предложил устроить меня учительницей модных танцев к дочерям и племянницам Султана. К несчастью, я и понятия не имела ни о танго, ни о фокстротах, ни о чарльстонах. Тогда Исхан Паша устроил мне место преподавательницы французского языка к дочерям его родственника, одного из министров, Ассафа Паши. Я ездила на эти уроки два раза в неделю и после уроков меня всегда кормили вкусным сытным завтраком. Мои девочки-ученицы были очень славные, и уж до чего Ассаф Паша и его жена были добры и ласковы со мной! Даже военные, турецкие генералы и полковники, которых я встречала в их доме, оказывали мне много внимания.  Но я знала, что в учительницы я никак не годилась, что эти уроки были поручены мне только благодаря желанию Исхана Паши и из жалости к нашей обездоленности. Я была им всем благодарна, но мне было стыдно и тяжко. Всё же заработок у меня, хоть и маленький был, и он позволил нам уйти из общежития и нанять комнату в доме одной гречанки.

Комната была с грязными обоями и клопами. Надо сказать, что клопы были во всех домах и в городе и на островах и избавиться от них не было никакой возможности. Комната эта была очень холодная и, если на ночь оставалось немного воды в ведре, то к утру вода покрывалась корочкой льда. В этой комнате мы спали все трое, мылись, готовили еду и стирали бельё. Но мы рады были тому, что можем жить своей семьёй, а не в вечной сутолоке среди чужих людей.

Ещё живя в общежитии, мы познакомились с семьёй Браиловских, и я подружилась с их сыном, тогда мальчиком 15-16 лет. С Шурой мы гуляли по прелестному острову Халки и бродили по красочному Стамбулу, старой части Константинополя. Завязалась у нас с ним крепкая дружба, которая продолжается и до сегодняшнего дня. Дружба эта внесла много утешения в мою жизнь.

С Векой нам удалось наладить переписку. Она опять служила в Американском Консульстве. Хукер Дулитл написал консулу Джону Рандолфу, которого мы знали ещё в Тифлисе,  с просьбой помочь мне найти работу. И работа эта нашлась у  Ugo E. Guerrini, инспектора Американской Иностранной Страховой  Ассоциации. Я поступила к нему секретаршей. О существовании торговых контор, банков, вообще торговых дел я знала только из романов Диккенса.  Милый добрый мистер Герини терпел моё незнание и неопытность и только иногда добродушно надо мной посмеивался. Я старалась делать всё как можно лучше, но чувствовала себя глупой и никуда не годной. Но это мне давало уже более приличный постоянный заработок, и я простилась с доброй семьёй Ассафа Паши.

Через два месяца мистер Герини уехал обратно в Америку, и я перешла на службу в Американскую Торговую Корпорацию. Там я понемножку подучилась печатать на машинке и кое-какой премудрости секретарской работы. Всё это с постоянным страхом что-то не так сделать.

Выезжала я ранним утром на ширксте. Море я всегда плохо выносила, страдала  приступами морской болезни и часто брела еле живая с Галатского моста, где приставал ширкст, к бюро в Стамбуле. Во время перерыва на завтрак, если у меня оказывались лишние деньги, то я ела в маленьком турецком ресторанчике рис, политый мясным соусом. Но обычно я покупала у уличных продавцов немного ягурта или халвы и ела их с куском хлеба, сидя на скамейке в сквере недалеко от нашего бюро.  А потом шла в мечеть Силтан Ахмет, или в  София, и садилась там где-нибудь в уголочке с книгой в руках. Я любила эти мечети, их величественную красоту и тишину, одинокие фигуры турок, совершающих молитву, и полёт голубей в высоком куполе. Возвращалась я домой вечером опять на ширксте.  Папа провожал меня по утрам на пристань и ждал меня там по моём возвращенье. Ему иногда приходилось ждать очень долго, так как у нас часто что- то портилось в машине и это замедляло наш ход. А два раза из-за бури на море я попала на Халки только к полуночи. Бедные мои родители, сколько волнений причинили им эти мои путешествия по морю.

В начале марта 1921 года позвонил мне на службу Джон Рандолф и сообщил мне о том, что Века вышла замуж за Хукера Дулитла, и что они оба скоро приедут в Константинополь. Боже мой, сколько было переживаний у нас троих! Мы и радовались Векину счастью, так как давно уже понимали, что это было у них не простым увлеченьем, но ведь Хукера мы знали в, общем,  очень мало. А для папы это был первый штатский в семье иностранец и ещё к тому же американец – нечто совсем неизвестное. Не скоро удалось ему запомнить и фамилию Дулитл. У родителей Хукера тоже были волнения. Телеграммы тогда шли медленно и плохо, и это из газет, утром за завтраком у себя в Ютике, штат Нью-Йорк, узнали они о том, что их сын женился, и ещё на ком! yа какой-то русской! И для них тоже нечто неизвестное и непонятное.

Вскоре появились у нас Века и Хукер. Они привезли к нам бабушку Марфу Ивановну, которую Века просто не могла оставить одну в Батуме при наступлении большевиков.

Большевики подступили к Тифлису  с неожиданной быстротой. Генеральный консул и второй консул Хукер  Дулитл в это время находились на берегу Чёрного моря в имении князей Шервашидзе, куда они поехали на охоту.  И так как в Тифлис они проехать уже не могли,  то немедленно отправили телеграмму в консульство с разными инструкциями и с просьбой от Генерального консула  вывезти его мебель и вещи, а от консула Дулитла вывезти мисс Берхман. Не знаю, удалось ли служащим вывезти вещи консула,  но мисс Берхман они вывезли и доставили в Батум. Когда Хукер там встретился с Векой, то он предложил ей сразу же выйти за него замуж. Она попыталась ему сказать, что надо было бы сначала повидать её родителей, но ждать этого свидания было некогда.  В порту в Батуме стояли американские военные суда, которые эвакуировали своих граждан. Хукерд не мог взять невесту с собой на военный корабль. Так что они отправились в церковь и обвенчались там в присутствии двух свидетелей, которых они встретили на улице.  Века венчалась в своём, кажется, единственном тогда синем платье и пальто, с синей шляпкой на голове. Вернувшись к Марфе Ивановне, помогли ей спешно собрать кое-какие  её вещи, и все отправились на миноносец, который привёз их на другой день в Константинополь.

Века рассказывала про своё это свадебное путешествие, во время которого она своего молодого мужа и не видела. Он был помещён где-то в офицерской каюте, а она вместе с бабушкой, с женщинами и детьми, в помещении для матросов.

Вот уж радостной была наша встреча с ними. Бабушке Марфе Ивановне поставили кровать в нашей комнате, а Века и Хукер жили первые дни в городе, в доме советника в Американском посольстве. Там они даже не могли обедать вместе со своими хозяевами, так как у Веки не было вечернего платья. Обед им подавал в их комнатах лакей, русский офицер, который потом подсаживался к их столу и вёл с ними беседы. Потом они прожили некоторое время в гостинице, а потом в квартире одного из секретарей посольства, который был в то время в отсутствии. Там я часто у них ночевала, а днём, в свободные от моей службы часы, мы бегали с Векой по магазинам, покупали для неё бельё и  одежду, так как она почти ничего не могла взять с собой при спешном отъезде из Тифлиса. Века и Хукер тоже часто приезжали к нам на Халки, и горько нам было с ними расставаться, когда через два месяца Хукера назначили консулом в Мадрас, в Индию.  Перед Векой открывалась совершенно новая для неё жизнь, а она, бедная, не знала, где мы будем и что с нами будет.

Денег, которые я зарабатывала, нам на жизнь не хватало. Комната наша стоила для нас слишком дорого. Мне удалось достать через добрейшего майора Дэвиса, начальника Американского Красного Креста, большую палатку, которую мы поставили на какой-то поляне около моря, в которой мы и поселились. Но прожили мы в ней недолго. За водой надо было далеко ходить, в дождь вода проникала к нам откуда-то снизу. Сильные ветры срывали нашу палатку, и мы с папой потом с трудом её укрепляли. Особенно трудно это было делать ночью в полной темноте и часто под дождём. Летом нам удалось переехать в летнюю резиденцию Русского посольства в Бююк-Даре на Босфор, где мы получили комнату. Два чудных здания посольства стояли в громадном парке на самом берегу моря. Дома эти, когда-то нарядные, с лепными потолками, с широкими лестницами, были теперь в запущенном состоянии и забиты беженцами. Наша комната выходила окнами на Босфор и на дальний азиатский берег. В ней стояли четыре кровати, стол и два-три стула. Вещи наши лежали на полу по углам. Тут мы и мылись, и готовили еду всё на той же керосинке, но стирали мы бельё, мне помнится, где-то в прачешной и потом развешивали его сохнуть в каком-то уголке парка.

Бабушка Марфа Ивановна привезла с собой свою швейную машинку. Она и мама брали для шитья рубашки из Американского Красного Креста.

Я же продолжала мои ежедневные поездки в город на ширксте, но теперь уже не по Мраморному морю, а по прекраснейшему Босфору.

К осени один из директоров Американской Торговой Корпорации открыл своё собственное дело и взял меня к себе в секретарши. Характер у него был ужасный. Я  до этого никогда близко не встречалась с человеческой грубостью. Грубости я видела много во время революции. Но это была грубость особого класса людей - наших врагов, которые могли отравить нашу жизнь и даже её у нас отнять. А тут это, как будто господин, с  которым я всё время имела дело и который позволяет себе быть со мной таким возмутительно грубым. Но главное было то, что оказалось, он вёл торговлю с большевиками, и я чувствовала себя предательницей моей России. Надежды найти мне другую работу не было. Надо было куда-то уезжать из Константинополя. 

                                                                     В Болгарии 

Болгария

Мы списались с дядей Федей Потто, который оказался в Софии, Болгарии, и решили туда ехать. Многие русские тогда стремились попасть в славянские страны. Молодым людям удавалось иногда получить стипендии для ученья в Чехии и Югославии. Было предложение от некоторых венгерских магнатов русским генералам приехать к ним со своими семьями. Но мы подумали, что для нас жить у кого-то нахлебниками было бы слишком унизительно.

Начались бесконечные хлопоты – документов никаких у нас не было, не было и денег. Наконец, Голландское консульство начало выдавать беженцам какие-то свидетельства, на эти свидетельства были нам поставлены болгарские визы. Деньги на дорогу нам дали из Американского Красного Креста, тот же добрейший майор Дэвис.

И вот нашу большую группу русских погрузили в скотский вагон, заперли его снаружи, и мы отправились в путь.  Не помню уж, сколько дней и ночей мы провели запертые в этом вагоне, в ужасной тесноте, среди нашего багажа. Чуть ли не лёжа и не сидя друг на друге, без возможности выйти на станциях даже в уборную. Были среди нас, конечно, и старики, и дети. Сплошной стон стоял вокруг. Так мы доехали до Софии и там попали в объятья дяди Феди. Он уже заранее снял для нас комнату, в которой мама и бабушка начали устраиваться, а я сразу же бросилась искать какую-нибудь работу. Довольно скоро мне удалось поступить в небольшую болгарскую фирму.

Жизнь в Болгарии в те времена была недорогая в смысле съестных припасов. На базаре было обилие плодов земных. Но дорого стоила одежда и обувь. Наши офицеры и солдаты продолжали ходить в совсем потрёпанном военном обмундировании. Дороги были квартиры. Наша квартира состояла из одной маленькой комнаты и маленькой передней в полуподвальном этаже. Вдоль стен стояли наши кровати, то есть старые ящики с положенными на них матрасами, посредине стоял стол. Места для четвёртой кровати не было, и мама и я разделяли одно ложе. В передней мылись и готовили еду. В прачешной во дворе стирали бельё, там же около была уборная. Это было, конечно, очень неудобно, особенно когда приходилось пробираться туда под дождём или по глубокому снегу.

Отношение к русским в Болгарии было неплохое. Болгария, маленькая и побеждённая в Великой Войне страна, приняла к себе большое количество беженцев. Старшее поколение ещё помнило  борьбу против векового турецкого ига и хранило благодарную память России. Иногда старики, угадав в отце старого русского воина, подходили к нему на улице и целовали ему руку. Папа вскоре стал получать от правительства маленькую пенсию, как ветеран Освободительной войны против турок 1877-78 годов. Но было немало и несносных по отношению к нам требований: например, надо было ходить каждый месяц на регистрацию в полицию и для этого каждый раз отпрашиваться на службе. Для регистрации надо было представлять фотографии. На этот расход у большинства из нас не было денег. Тогда нас стали снимать даром в тюрьме. Усаживали на  стул и зажимали голову каким-то аппаратом. И почему-то лица у нас на этих фотографиях выходили, как у настоящих преступников.

В моей конторе жалованье мне платили очень маленькое, и даже при помощи папиной пенсии денег на жизнь не хватало. Чтобы ещё приработать, я брала переводы и печатала на машинке во время обеденного перерыва.  Вскоре я получила ещё вечернюю работу у англичанина Джона Коллинза, корреспондента Лондонского «Таймс». Печатала его статьи иногда до 11-12 часов ночи. Я быстро овладела болгарским языком и делала также переводы из местных газет.  Впоследствии мистер Коллинз стал представителем Лиги Наций от Комитете доктора Нансена по делам беженцев. Для этой работы он нанял несколько русских служащих, и по вечерам я работала там  в обществе милых и интересных людей. Уходя из дома рано утром,  я возвращалась домой часто очень поздно вечером и постоянно заставала сидящих на наших кроватях двух-трёх, а то и больше  молодых людей, пьющих чай. Я была тогда ещё очень молоденькой и весёлого характера, но всё же чувствовала себя такой утомлённой, что и говорить-то мне бывало иногда трудно.  Наш добрый друг русский врач  очень боялся, что у меня дело кончится туберкулёзом, но милостью Божьей всё у меня обошлось благополучно.

В те годы в Болгарии было очень беспокойно – ожидали коммунистического переворота.  В то время, как старики на улице целовали папе руки, молодые делали перед ним выразительные жесты, показывая этим, что они перережут ему горло. Над домом, занятым коммунистической партией, недалеко от нас, по вечерам горела ярким огнём пятиконечная звезда. Многие русские были арестованы, и я всё время боялась, что и папа будет арестован. К счастью, правительство Стамбулийского было свергнуто военными, и как же я была счастлива, проходя утром мимо казарм, увидеть фигуру нашего знакомого генерала Лазарева, стоящего перед какой-то воинской частью и услышать его возглас:»За Негово Величества Царя, ура!» Мы, русские, очень любили царя Бориса. Как горько было узнать о его гибели уже во времена Гитлера.

Моя болгарская контора обанкротилась и закрылась. С помощью мистера Коллинза я поступила в «Стандарт Ойл Компани оф Нью-Йорк». Жалованье мне там дали достаточное и я оставила свою вечернюю работу. Стали у меня свободными и воскресенья, и это позволило мне в хорошую погоду ходить в городской парк, вернее, в чудесный лес. Стало у меня и больше свободного времени для общения с русской молодёжью.  Но в «СтандартОйл» я прослужила только шесть месяцев, до апреля 1924 года. Хукера тогда перевели во Францию, в Марсель, и Века стала нас звать туда. Вся наша радость все эти годы в Болгарии была в Векиных письмах. Писала она нам часто, как и потом всю жизнь. Посылала она нам и посылки – индийские занавески и разные очаровательные безделушки. Мы от неё тщательно скрывали убогость нашей жизни для того, чтобы её не беспокоить и не огорчать, зная, что у них с Хукером денег было очень немного. Радовали нас гораздо больше, чем посылки, фотографии. Ведь появилась тогда наша Катя. Рассматривали мы её фотографии каждый день и она, эта крохотная далёкая девочка, была самой главной и интересной темой наших семейных разговоров.

Марсель. Франция

Марсель. Франция

Разлука с Векой была нам уже не  в мочь [так в тексте], и мы решили пока что ехать в Марсель вдвоём с мамой, оставив папу и бабушку с нашей собачкой Дейзи в Софии. Кстати, о собачке. Она сама к нам откуда-то пришла. Вернувшись как-то вечером домой, мы нашли её лежащей на бабушкиной кровати. Этот маленький, любящий и нами любимый дружок прожил с нами 12 лет. После долгих хлопот мы, наконец-то, получив визы на какие-то бумажки, выданные нам болгарским правительством в виде паспортов, отправились с мамой в путь и в  апреле 1924 года приехали в Марсель.

Радость нашей встречи с Векой и с малюткой Катей была неописуема. Прожили мы у Веки и у Хукера до осени. После всех этих лет, прожитых в беженской обстановке, всё тут в Марселе мне казалось необычным.

Необходимость быть прилично одетой, возможность жить в удобных домах и квартирах, есть из хорошей посуды; приёмы гостей и наши выходы на вечные приёмы. Помню, что когда мы как-то пили чай на веранде, выходящей в сад, у одних французов, среди элегантных дам и мужчин, а молодёжь, одетая во всё белое, играла в теннис,  мне до смешного казалось, что это какая-то игра в кинематографе, что такого не может быть в настоящей жизни.

Летом провели у нас два-три месяца родители Хукера – тётя Мини и дядя Фрэнк, чудесные люди, которых мы с мамой полюбили всей душой.

Я получила временную службу во французском бюро по принятию армянских беженцев из Турции, после ужасной резни христиан в Смирне. Вот уж опять я навидалась чужого горя и беды.

В сентябре Века убедила меня на заработанные  мною деньги поехать в Париж. Там я прожила волшебный месяц у друзей. Жили мы с ними бедно, но до чего всё было увлекательно и интересно – и самый город, и музеи, и пенье и звон гитар русских цыган.

В конце сентября приехали в Марсель папа и бабушка с Дейзи, и мы все устроились на житьё в своей квартире.

В августе 1925 года родилась у Веки её вторая дочка Наташа. Боже, какая опять была радость. Виделись мы почти ежедневно, а мама проводила большую часть времени у Веки – нянчила своих внучек и часто у них ночевала.

В 1926 Хукера перевели в Бильбао, в Испанию. Тяжела нам была опять разлука, но Испания  всё же была от нас недалеко, а жизнь наша в Марселе потекла налаженным путём.

В Марселе я прослужила шесть лет в английской фирме «Ллойд Сурвайрос». Бюро наше состояло из двух англичан, одной молоденькой девушки-англичанки и меня. Жили и работали мы все в добром согласии, можно это было назвать настоящей дружбой. Во время финансового краха в 1930 году наша фирма закрылась. Два месяца я бегала в поисках работы и тогда вполне поняла отчаяние, в которое впадают безработные.

Во Франции было тогда правительство «Блюм Фронт Популэ». Отношение к иностранцам, особенно к русским беженцам, стало плохим. Мы все превратились в sale race – sales meteques.  Очень трудно было добиться права на работу. Помню, как говорила одна простая женщина, бывшая горничная на русском пароходе: «Когда мы им войска на помощь во время войны привозили, так нас забрасывали цветами, а теперь не дают заработать и на кусок хлеба».

Наконец, удалось мне поступить в одну французскую фирму. Жалованье было маленькое, условия работы очень тяжёлые, особенно из-за вспыльчивого и грубого директора, но все сослуживцы, простые люди, были очень добры ко мне.

Через несколько дней после нашего с мамой приезда в Марсель, мы познакомились с Александрой Петровной Булацель, урождённой княжной Шаховской, и её мужем. Лина очень скоро стала моим другом. Наша крепкая и счастливая с ней дружба продолжалась почти 50 лет – до её смерти в 1972 году. Была она прекрасной представительницей старинного русского рода, человеком глубокой и тонкой русской и европейской культуры, с сердцем, полным сострадательной любви к людям, к животным, к растениям. Живя в тяжёлых материальных обстоятельствах, подчас в великой нужде, она всегда оказывала широкое гостеприимство, особенно тем, кто в нём нуждался. Замечательное было в ней мужество, просто отсутствие всякого страха, когда надо было кому-нибудь помочь, спасти чью-нибудь жизнь.  И она, и её муж это доказали в России во время революции, и во Франции во время Второй Всемирной войны во время немецкой оккупации, и в очень тяжкие времена во Франции сейчас же после войны. Была она личного очарования, которое привлекало и привязывало к ней на всю жизнь самых разных людей. И какое чудесное было у неё чувство юмора, не покидавшее её в самых тяжёлых обстоятельствах.  Мне Лина открыла двери к сокровищнице русской и европейской культуры и научила меня радостно полюбить поэта Пушкина, которого, не могу сейчас вспомнить кто, назвал первой любовью России.

В Марселе мы почти все, русские, были очень бедными. Работали тяжело, в порту, на фабриках и заводах. Женщины занимались шитьём, работали приходящей прислугой. Лично наша семья могла сводить концы с концами только благодаря помощи Веки и Хукера. И всё же наш кружок друзей, группировавшийся вокруг Булацелей, людей, часто изнывающих в тяжёлой борьбе за существование, жил интенсивной культурной жизнью.  Игра на рояли, пенье, чтенье и совместное обсуждение прочитанного, посещение театра, оперы, балета, концертов. И мы внимательно следили за тем, что творилось во всём мире. С России мы, можно сказать, не сводили глаз и прислушивались ко всякому вздоху, до нас из неё доносившемуся. Мы были в отчаянии от того, что никто не хотел нас слушать. Что никто не хотел и знать о страданиях русского народа и об опасности, грозящей России и всему миру. На нас, русских беженцев, смотрели, как на аристократов, когда-то пивших народную кровь, а теперь просто озлобленных тем, что мы потеряли своё состояние и привилегированное положение. Такое к нам отношение поневоле вызывало в нас чувство обиды. Всё же мы крепились и жили надеждой вернуться на родину, сбросившую с себя большевицкое иго. Я же, милостью Божьей,  после нескольких лет душевного смятения, стала постепенно приходить к церкви, к её помощи и утешению.

В 1928 году папа стал болеть печенью и артериосклерозом. Пролежал он в постели около шести месяцев. Всё это время мама не отходила от него ни днём, ни ночью. Умер папа 17 февраля 1929 года. Он очень страдал,  но душа его всё просветлялась. Все слова его были о любви.  Перед самой смертью несколько дней он ужасно страдал от внутреннего кровоизлияния на ноге, даже до потери сознания. Века успела приехать к похоронам. Мы все очень болезненно переживали смерть папы. Мне лично казалось, что и жизнь без папы уже невозможна. К кому мне теперь обратиться за советом, где найти пример правильной внутренней жизни? Кто укажет мне теперь путь в запутанных обстоятельствах! Путь, который он указывал, всегда был прямой, которому иногда было очень трудно следовать, но который всегда оказывался тем путём, который был нужен.

Похороны папы были очень скромными. Наши офицеры горевали об этом: «Так ли мы должны были хоронить нашего Генерала – нашего Рыцаря?». Но мне казалось, что хорошо, что похороны были простыми и бедными. Папа был великой скромности человеком. В местных марсельских газетах были большие статьи о папе с его портретами. Может быть, кто-нибудь из наших офицеров дал эти сведения в газеты. Соседи, всё больше простые рабочие, приходившие выразить нам своё соболезнование, смущённо говорили: «Мы и не знали, какой большой человек жил среди нас».

Могила Берхмана и его жены Елены в Ницце, на старинном русском клабище

Не хотелось нам хоронить папу на громадном таком чужом городском кладбище. В Ницце было старинное русское кладбище. И мы купили там на выплату место для могилы на 4 места. Для этих расходов и для того, чтобы перевезти останки папы в Ниццу, нужны были большие по тому времени деньги. Чтобы их суметь накопить, мы – мама, бабушка и я – перебрались в деревянные бараки, называвшиеся «Лагерь Виктора Гюго», где помещения стоили очень недорого. Наши друзья и знакомые были от этого в отчаяньи, а мы прожили там несколько лет и были довольны.

Удобств там не было даже самых примитивных – за водой надо было ходить к фонтанчику, общие уборные находились далеко, в центре лагеря и вокруг жила русская и армянская беднота. Но мы устроились уютно в двух комнатках, устроили даже малюсенький садик перед нашей дверью. В деревянном бараке было жить гораздо теплее, чем в плохо отапливаемых каменных домах в городе. Среди наших соседей было много добрых, хороших людей. Все они полюбили маму и бабушку, помогали им, как могли, особенно носить воду в вёдрах. Мама и бабушка старели, болели, а мама начала болеть сердцем, я целый день была в отсутствии, и мне было спокойнее знать, что они не одни, около них есть добрые люди, которые о них позаботятся.

В 1936 году я получила службу в Американском консульстве в Касабланке, Марокко, и мама и Марфа Ивановна переехали туда.

(На этом воспоминания Ирины Берхман заканчиваются. В конце текста размещено  стихотворение " Русский исполин", посвящённое  отцу Ирины, генералу Берхману).

                                                             Русский исполин

                 Посвящается глубокоуважаемому и дорогому командиру 40-го Корпуса

                 Георгию Эдуардовичу Берхману.

Среди седых вершин Кавказа

В хрустальной вечности снегов,

Вот где сковалась Ваша слава,

Где Вы разбили цепь оков.

Как больно с Вами расставаться

В минуты трудные для нас,

Когда нужна нам сила духа

И благородство, как компас.

Новоявленная свобода

И благородные мечты

И раньше в Вашем сердце жили

В лазури мощной красоты.

То не был яркий крик наряда,

Не блеск, слова и мишура,

А знанье русского солдата

И дело Веры и Добра.

Здесь на войне я видел сказку:

На фоне гор союзных стран

Во весь свой рост стоял могучий

И благородный великан.

     Подпись: Подпоручик Дегтеревский, с. Онешти 2 апреля 1917 года.    

Фото: с помощью Google         

Просмотров: 3409

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: