Сергей Жадан, украинский писатель и поэт, автор книги "Месопотамия"

Харьковчанин Боб Кошкин, герой книги Сергея Жадана "Месопотамия", едет в Филадельфию, чтобы найти  эмигрировавшего в США дядю Севу с семьёй, женой Амалией и дочерью Лилит: " Неожиданное появление Боба вызвало в семье Кошкиных переполох. Гость с Востока пугал бакенбардами и красочными шортами. Хотелось сразу попросить его показать обратный билет..." .

 В "Месопотамии" Жадана девять глав с именами главных героев. Каждая глава самодостаточна, каждая глава сама по себе книга. Все они замечательны, и нельзя сказать, что какая-то из них лучше остальных.

Но в "Бобе", на мой взгляд, как ни в какой другой главе, весь Жадан: его фирменные юмор и ирония, стёб и лирика, поиски смысла жизни и неземной любви, жёсткий реализм и волшебная магия воображения, изысканные метафоры и неожиданные сравнения...

"Боб" был первой главой, что я перевёл на русский, чтобы дать почитать близким и друзьям. Мне хотелось, чтобы они, прочитав,  её, вслед за мной воскликнули:" Боже, какой талант, какая красота!"

На русском языке книга вышла в 2019 году в издательстве "Фолио", переводчики - автор этих строк (первая часть, "Истории и биографии") и И. Л. Белов (вторая часть, стихотворения)  

Глава "Боб" печатается с разрешения издательства "Фолио". 

                                                                                          Пётр Згонников

----------------------------------------

Сергей Жадан. БОБ

(Глава из книги "Месопотамия")

«Америка представляется мне страной действительно безграничных и равных возможностей, - сообщал Боб Кошкин, отправляя родным и близким короткие, но глубокомысленные электронные письма. – Основу этого равенства я вижу в надёжности конституционных норм и устойчивости демократических институтов. Я верю в жизнеспособность и гибкость американской либеральной системы, вижу будущее за выработанными ею принципами взаимодействия большого капитала с государственными механизмами финансового регулирования. Единственное, что вызывает у меня определённую озабоченность, нет, не озабоченность: единственное, что меня по-настоящему убивает, - это невероятное количество здесь негров».

   Два месяца назад, в начале лета, он высадился в аэропорту Джона Кеннеди и решительно двинул к выходу, чувствуя себя так, как, наверно, чувствовал в своё время Колумб: болтанка ещё не отпустила, мысль об океане вызывала спазмы, зато под ногами лежала Америка, и пришло время браться за её покорение и окультуривание. Добравшись до города, Боб позвонил старому однокласснику, что уже с добрый десяток лет топтал тротуары Ист-Виллиджа. Одноклассник прибыл на встречу через полчаса в одном банном халате. На Бобе была надета ковбойская шляпа с изображёнными по кругу карпатскими оленями, лёгкий пиджак и яркие, павлиньих расцветок шорты. По шортам одноклассник и узнал его. Обнялись, даже расцеловались. Со стороны были похожи на пару трансвеститов, что встретились после долгой разлуки. При этом трансвестит в шортах встрече радовался, а трансвестит в банном халате хотел бы максимально её отсрочить. Домой к себе одноклассник Боба не повёл. Сели у китайцев, заказали чай. Боб рассчитывал, что за него заплатят, одноклассник понимал, что таки придётся. Боб достал из отцовского кожаного чемодана, облепленного гэдээровскими наклейками с нежными женскими головами, сувенирную тарелку. Почему-то с видами Крыма. Это тебе, - сказал. Одноклассник поблагодарил, расплылся, увидев Ай-Петри. О, - сказал, - я в Ялте впервые триппер подхватил. На тренировочных сборах. Боб смутился. Забрать? – кивнул на подарок. Нет-нет, - запротестовал одноклассник, - это по-своему приятные воспоминания.

   «Память, - отмечал потом в своих сообщениях Боб, - способна примирять в нашем воображении вещи, на первый взгляд несовместимые и противоположные по своему логическому содержанию. Иногда я думаю: из каких печальных эпизодов складывается наше сознание, из каких горестных случаев! Может, именно всеохватность памяти и бесповоротность воспоминаний и надоумили человечество изобрести спорт, искусство и анестезию».

"Месопотамия" на русском языке  - хит продаж в Украине на  сайте yacoboo

   Одноклассник провёл его до метро и пошёл себе, засунув в подмышку подаренную тарелку, как погасший нимб. В тот же вечер Боб добрался до благословенной Филадельфии. Найти родственников оказалось совсем просто: Кошкиных в телефонной книге было только двое – тётя Амалия и дядя Саша. Дядя Саша, правда, был записан как Алекс, но это никак не остановило Боба – он сразу же набрал номер и услышал недовольный девичий голос. Выяснилось, это его кузина Лилит. Боб долго объяснял ей цель своего приезда и степень их родства, проглатывая гласные, напирал, не задумываясь, прежде всего на детские воспоминания и похваливал  присущее Кошкиным гостеприимство. Да, - кричал, - именно так: Международными линиями Украины! Крестовым походом через все дьюти фри! Не ел двое суток! Не сомневался, что найду вас и смогу сжать в братских объятьях. Лилит объяснила, как ехать. Посоветовала не ехать зайцем – они ни за что платить не будут.

   Кошкины осели в Филадельфии давно и надолго. С одной стороны, быстро учили язык, с другой – не забывали о родных корнях. А поскольку корни были щедро переплетены, вели они довольно странный образ жизни. Дядя Алекс работал на большой фирме, что занималась продуктами питания, тётя Амалия была педагогом. Была ли она при этом безработной, Боб так и не понял. Радость семьи, шестнадцатилетняя Лилит, училась и мечтала стать зубным врачом. «Всё верно, - писал по этому поводу Боб, - уровень наших жизненных потребностей должен определяться уровнем наших возможностей. Оттого я всю жизнь мечтал стать королевой карнавала где-нибудь в Бразилии». Кошкины избирательно принимали американскую действительность. Несмотря на годы, проведённые на чужбине, они и дальше праздновали все советские праздники. Все православные тоже. И еврейские, само собой. Поэтому пасхальные вечера для них незаметно перетекали в день солидарности трудящихся. Дядя Алекс как-то даже вышел в этот день на демонстрацию, поддавшись на уговоры друзей из какого-то странного хасидского анархического кружка. Четвёртое июля, день Независимости, они тоже отмечали, поскольку считали почему-то этот праздник еврейским. Коллеги дяди Алекса по работе не возражали, говорили, что мотивация в этом случае – не главное, главное – праздничное настроение.

   Неожиданное появление Боба вызвало в семье Кошкиных переполох. Гость с Востока пугал бакенбардами и красочными шортами. Хотелось сразу попросить его показать обратный билет. Кошкины давно порвали отношения с заокеанской роднёй. Дядя Алекс вспоминал родного брата, отца Боба, исключительно в негативном контексте, то есть исключительно как мудака. Было на то несколько причин: во-первых, отец Боба был партийным, во-вторых, был невыносимым, в-третьих, продав семейную дачу, заныкал от младшего брата его долю. Казалось, что неприятные воспоминания о прошлой жизни остались в далёком прошлом. И вот это прошлое снова ступило на их порог, и как на него реагировать – было пока непонятно. Дядя Алекс в первый вечер на всякий случай торжественно поставил на стол приготовленную им праздничную пасту, и потом вся семья сидела за большим столом и пересматривала привезённые Бобом семейные фотографии. На фото молодые Кошкины – отец Боба Сева и его младший брат Шурик – белозубо пялились в недоверчивые очи судьбы, дерзко бросая вызов туманному будущему. Папа Сева был подтянутым и самоуверенным, Шурик – рыхлым и женственным. Дядя Алекс разглядывал фотоснимки с отвращением, все мы жертвы тоталитарной системы, - говорил он, тыкая прокуренным пальцем в чёрно-

Сведения  о книге "Месопотамия"  на русскомй языке  на сайте litres .ru

белое изображение, - вы только посмотрите на мой живот. Женщины с интересом разглядывали его арбузное пузо, осторожно возражая, что как для жертвы, то выглядел он довольно упитанно. Какая там упитанность, - отбивался дядя Алекс, - я с детства боксом занимался, у меня нос в двух местах перебит, - демонстрировал он всем свой внушительный нос, - перегородка повреждена. Женщины сразу же стали проявлять симпатию к Бобу и горячо поддерживали беседу. Тётя Амалия – пышная и разнеженная после сухого калифорнийского – увлечённо разглядывала фото конца 70-х, все эти пляжные сцены и вылазки на природу, злорадно комментируя причёски и купальники главных действующих лиц. Больше всех перепадало, конечно, дяде Алексу. Как в каждой семье, прозевавшей свой шанс на развод, отношения между ними держались на взаимном прессинге, поэтому тётя Амалия с радостью открыла огонь изо всех батарей и взялась добивать несчастного дядю Алекса, тыча ему в нос несоответствием жизненных запросов и социального статуса. Алекса хватило ненадолго: где-то между пастой и кокосовым печеньем он со всеми попрощался, пожелал племяннику сладких снов и выразил твёрдое убеждение, что Америка, как колыбель демократии, сделает из него человека, то есть он не повторит ошибок его прибабахнутого братика Севы и станет достойным членом открытого общества. Тётя Амалия предложила считать это тостом. Лилит прижалась к Бобу с левого бока.

   Оказавшись между двумя женщинами, Боб размяк и успокоился. В конце концов он сделал всё, о чём просил его отец, – нашел ошмётки разбросанного по свету семейства, собрал вместе всех Кошкиных, восстановил равновесие, услышал зов крови. Ведь что такое семейные отношения? Память об умерших, забота о продолжении рода. Кстати, о продолжении рода, - подумал Боб и бросил осторожный взгляд на Лилит. Та напоминала свою маму – невысокая, такие же широкие бёдра, такая же высокая причёска и яркие, сочные губы. Мама и сейчас выглядела вполне прилично, особенно при её образе жизни. Смотря на неё, можно было предсказать, что ждёт Лилит лет этак через двадцать. То есть можно было предсказать, что ничего хорошего её не ждёт. «Отсутствие достаточно прозрачных механизмов, - размышлял по этому поводу Боб в письме к папе Севе, - что обеспечивают наше продвижение социальными лифтами, часто обращает нас к делам принципиально интимным, как то: семейная жизнь, религиозная заангажированность или просто ежедневные медитации. Хотя большей частью всё заканчивается наркологией». Лилит всё время сидела рядом, потом и совсем прижалась к нему своим горячим бедром, отпускала критические реплики в отношении местных филадельфийских порядков, хвалила Боба за его чёткие жизненные убеждения, жевала резинку и пахла какими-то убийственными ароматическими маслами. Хорошо было бы её завалить, - думал Боб, рассказывая женщинам о проблемах посттоталитаризма и ксенофобии в родном городе. - Правда, она моя кузина. Как это могут трактовать? Тут, в стране перманентной демократии, такие вещи, наверное, и не приветствуются. Как-то это совсем уж по-восточному – спать с живой кузиной, есть в этом что-то безнадёжно наше, посттоталитарное. Поэтому он повернулся к тёте Амалии, продолжая чувствовать жгучий огонь девичьего тела и жадно ловя ноздрями пахнущий возбуждающим ароматом воздух.

Харьков. С сайта vgorode.ua

   Тётя Амалия тем временем тоже разошлась, курила ментоловые сигареты, копалась ножом в охладевшей, как покойник после долгой и неудачной операции, пасте и рассказывала о скитаниях их семьи, о долгих годах изгнания, о путешествиях в товарных вагонах и корабельных трюмах, о буферных зонах и химической обработке одежды, о запахе свободы и равных возможностях, о выдавливании из себя раба, о перманентной демократии как условии жизненного равновесия и мультикультурализме как основе мирного сожительства даже с неграми. Ближе нам по духу и моральным устоям, - говорила она Бобу резким пьяным голосом, - безусловно, украинцы. Они все националисты. Это нас объединяет. Боб не находил в её словах очевидной логики, но сама тема ему нравилась. На вопрос, как там, на родине, какие новости, какая ситуация, отвечал так: безусловно, мы все являемся свидетелями исторических катаклизмов, что неумолимо и бесповоротно меняют жизнь города и его жителей. После долгих лет борьбы к власти в мегаполисе пришли жрецы, фокусники и чревовещатели. Воспользовавшись оставленными без присмотра социальными лифтами и оказавшись на вершине политической пирамиды, они взялись за разрешение наиглавнейших проблем городского самоуправления. Так, прежде всего, были подправлены и укреплены городские стены, особенно с восточной стороны, откуда, как обычно, ожидается опасность в виде кочевых приграничных племён. Сразу за этим состоялись глобальные перемены в городской застройке, в частности, через главные улицы в центральной части города было проложено два новых проспекта, один из которых протянулся от восточных ворот до западных, другой – от северных мостов до южных котловин. В месте пересечения соорудили пирамиду, символизирующую архитектурную адекватность и финансовую прозрачность новой власти. Обычным стало проведение массовых акций поклонения культу предков и еженедельное освящение речной воды с целью её дальнейшего использования в коммунальном хозяйстве. Увеличилось число знамён. На знамёнах, - вдохновенно продолжал Боб, - изображены прежде всего львы, шакалы и боевые петухи, что должно было бы свидетельствовать о твердой настроенности новой власти на дальнейшую социальную ломку. Но вопреки всем очевидным и неоспоримым реформам, проведённым в последнее время, проблема посттоталитаризма и ксенофобии, по отрывочным свидетельствам Боба, никуда не исчезла. Поэтому я, скажем, - сухо констатировал он, - лишён малейшего шанса на какое-либо продвижение кверху, даже самыми дрянными социальными лифтами. И всё, что выпадает на мой жизненный жребий, - это печальное тление в тесных переулках пригородного гетто, свинцовое ярмо неадаптированности, неутешительное созерцание общественной дифференциации и религиозной нетерпимости. Эти суки, - плакал Боб, хватая тётю Амалию то за руку, то за колено, - никогда, вы слышите, никогда не позволят мне твёрдо стать на ноги!

   Тётя Амалия слушала, нервно стиснув губы. Лилит гладила его по плечу, от чего Боб плакал ещё рьянее. И только когда ближе к полуночи, после очередной бутылки калифорнийского, когда он завёл разговор о двухголовых работниках муниципалитета, в чьи обязанности входит руководство сектором образования и сжигание ведьм на центральном рынке, тетя Амалия собралась-таки с духом и предложила всем спать, желательно дома, желательно отдельно. На прощание высказала четкую уверенность в том, что Боб сделал правильный выбор и что Америка, эта колыбель мультикультурализма, сделает-таки из него человека. Если он, понятно, будет вести себя по-человечески.

   Утром на пасту было больно смотреть.

Иллюстрация к первой части книги "Месопотамия"

Так начались его филадельфийские будни. Заниматься особенно не было чем, на работу его никто не звал, обратный самолёт, билет на который Боб на всякий случай взял, был только через два месяца - можно было познавать действительность и погружаться в неведомое. В первые дни по приезде Боб сфотографировался с памятником Сталлоне и посетил украинский клуб. В клубе подискутировал о национализме с молодыми, рождёнными в Америке украинцами. Боба за его густые рыжие баки и ужасное произношение приняли за ирландца. Еще удивлялись, откуда этот траханый ирландец знает имена всех украинских депутатов. Мерялись силой на кулаках, пели бандеровские песни. Боб пытался при этом громко протестовать, но всем казалось, что он подпевает, столько в его голосе было чувств и чисто ирландской любви к Украине. Потом Боб уснул. Сидя. Ему вызвали такси. Встал вопрос, куда везти. Нашли его мобильный, увидели на заставке фото с памятником Сталлоне. Туда и отвезли.

Обычно поздней ночью, когда семья Кошкиных разбредалась по дому, Боб читал письма с родины. «Дорогой Боба, - писал ему папа Сева, - никогда и ни при каких обстоятельствах не возвращайся в этот забытый Богом город! Попробуй сделать всё, чтобы остаться там – в стране ежедневной демократии, возле моего замудоханного братца Шурика. Этот город не достоин твоей любви и памяти. Хватит того, что он сделал со мной, лишив веры, надежды и партийного стажа! Ни за что сюда не возвращайся! А если всё-таки вернёшься, очень прошу тебя поискать у каких-нибудь китайцев запасные диски для моей газонокосилки». Мама писала менее патетично, но не менее тревожно. Информировала, что в городе шепчутся о дефолте и новом отключении света. Будто банковские автоматы выдают одни крупные купюры, да и те меченые. И в питьевой воде будто нашли какую-то мутированную разновидность инфекционной палочки, и это - несмотря на еженедельное освящение речек и озёр, Бобочка, это несмотря на всю их социальную ломку! Судачат также, что отцы города получили китайские паспорта, передача ключей от городских ворот представителям китайской компартии – лишь вопрос времени. Намекают также, что вот-вот начнутся перебои с сахаром и мукой. Одним словом, - завершала мама, - жизнь полна обманов и тайн, и надо иметь железные нервы и холодное сердце, чтобы дослушать утренние новости хотя бы до прогноза погоды. Так что с нетерпением ждём тебя на нашей гостеприимной земле!    

   Куда интереснее и непосредственнее писал Жорик – другой его кузен, дипломированный медик, работник одной из круглосуточных аптек. Жорик писал длинные поучительные письма, переходил на морализаторство, не брезговал лирическими отступлениями. Писал, что Фома, их сосед по подъезду, начал встречаться с бывшей проституткой. Весь подъезд переживает. А Марик, их далекий родственник через тётю Марину, между делом спит со своей двоюродной сестрой. Никогда не знаешь, - комментировал эти случаи Жорик, - какие сюрпризы готовит тебе судьба. Главное при этом – не удивляться. Не забудь при случае передать приветствия Лилечке, нашей милой кузине.

   О кузине Бобу можно было не напоминать. Лилит поселилась в его сердце, разведя там полный бедлам. С мыслью о ней он засыпал, с мыслью о ней он просыпался. С утра долго лежал на надувном матраце, где его разместили родственники, и слышал, как за стеной она просыпается и начинает в спешке собираться на занятия, как ищет одежду, как красится, как хватается за мобильный. Вечером, укладываясь спать, с замиранием разбитого сердца слушал, как она болтает с кем-то по скайпу, как готовится ко сну, как легко шуршит её одежда, как она сладко засыпает, как к ней во сне приходят киногерои и профессиональные футболисты. Несколько раз он видел, как она выходила из своей комнаты полураздетой, однажды она попросила его застегнуть ей бюстгальтер, но он не справился, тут ещё и Амалия проходила мимо, и всем троим стало неудобно. Время от времени он находил на кухне её трусики и воспринимал это как подтверждение существования всех святых. Иногда она возвращалась под утро, и тогда Амалия устраивала скандал, а Боб лежал на матраце и сходил с ума от ревности и сострадания. День Независимости праздновали тихо и по-семейному, Лилит была невнимательна, с Бобом почти не разговаривала, родителей не замечала. Боб прикладывался к сухому калифорнийскому и вёл дискуссию с дядей Алексом о влиянии американской демократии на нефтяной рынок. Амалия поддала уже с утра и теперь была целиком на стороне Боба. На том и разошлись. С Лилит ничего не складывалось. Боб безнадёжно захандрил. Еще раз заглянул в украинский клуб. Там его снова приняли за ирландца, но на этот раз почему-то побили. Солнце над Филадельфией светило отстранённо. Ветер был проникнут унынием. Хотелось повеситься, лучше всего в её комнате, лучше всего ненадолго. Он пробовал писать ей письма. Пробовал подстеречь ночью возле её дверей. Но всё было напрасным, и лето уходило, унося с собой все его надежды и мечтания. Лилит на каникулах совсем утратила совесть и приходила домой разве что за чистой одеждой.

Тротуары Филадельфии

И вот где-то в начале августа, когда до самолёта оставалось каких-то четыре дня, тётя Амалия предложила устроить пати. На пати пришла сама Амалия и Боб. Лилит их компанию решительно проигнорировала, а дядя Алекс застрял где-то на работе, перезвонил и посоветовал начинать без него. Амалия пила и жаловалась на семейную жизнь, на чёрствость мужа и детскую неблагодарность, Боб, как мог, её успокаивал, да-да, говорил: чёрствость, неблагодарность, чёрт знает что. Ближе к двенадцати Амалия решила перезвонить дочке. Сразу же начала ругаться, кричала, плакала, угрожала. Неожиданно передала трубку Бобу. Что там у вас происходит? - услышал он спокойный и холодный голос Лилит. Боб осмотрелся. Амалия плакала в углу, не выпуская из пальцев свою сигарету. Стол заставлен пустыми бутылками. У нас пати, - объяснил он кузине. Хорошо, - ответила та, - тогда делаем так: уложи её спать. И сам ложись. Я скоро буду. В голосе её уже не было металлических ноток, более того - Боб понял, к чему она вела. Ясно, - подумал, - вот оно, она всё спланировала, она всё продумала, именно так - ложись, но не засыпай, дождись меня, я скоро буду, я уже спешу. Говорила она, что уже спешит? Понятно, что говорила, он слышал это своими ушами. И тогда Боб помог Амалии подняться на второй этаж, а когда она упала на кровать, не снимая вечернего домашнего халата, кинулся к себе и стал готовиться к приходу Лилит. Убрал грязную одежду, отнёс на кухню немытую посуду, зажёг свечку, от неё загорелись какие-то журналы, залил всё это водой, потом лихорадочно проветривал комнату, долго закрывал окно, не смог, остался спать на сквозняке. Ждал десять минут, потом двадцать, потом сорок. Постепенно его охватывало разочарование. Глаза устали вглядываться в темноту. Вдруг в коридоре что-то скрипнуло. Двери, сразу же догадался он, входные двери. Это она. В коридоре раздались неуверенные шаги, кто-то пару раз наткнулся на стену, двери в его комнату скрипнули, тёплый женский силуэт раздвинул мрак и опустился рядом с ним. И прежде чем начать заготовленную речь о непреодолимости страсти и неотвратимости искушения, он разглядел над собой выцветшие кудри тёти Амалии, с ужасом отметил ментоловую сигарету в её правой руке и с отчаянием почувствовал её левую руку на своём животе. И прежде чем тётя Амалия успела сделать для него что-то пусть и не приятное, но, по крайней мере, полезное, нервы его не выдержали, разорвались, как капроновые струны, и накопленные им за эти два месяца тоска и воздержание вырвались наружу, хороня все надежды тёти Амалии на долгую бессонную ночь, хороня все расчёты Боба на любовь и взаимность. Амалия, к её чести, ничего не сказала. Лишь уселась поудобнее рядом с ним, достала из кармана халата новую сигарету и стала ждать. Боб всё это время говорил. Старался говорить убедительно и сухо, чтобы и не оправдываться и вместе с тем всё ей объяснить, так, чтобы не выглядеть смешно, и так, чтобы всё перевести в шутку. Долгое воздержание, объяснял он, схима и медитации, мы, воины-монахи, имеем дело не столько с женщинами, сколько с холодным оружием, поэтому и не удивительно, что случился такой конфуз. Но не надо себя корить, - советовал он Амалии, - не надо себя ни в чём винить: ты всё сделала правильно, сделала, как умела, как привыкла делать в своей несчастной женской жизни. Просто он привык к немного иным отношениям и к чуть другому градусу страсти, а что он имеет в виду, он продемонстрирует ей прямо сейчас, - Боб говорил все увереннее, поскольку где-то в глубине своего разбитого и наскоро склеенного сердца сгорал от желания продолжить это соревнование. Перехватил её левую руку и приложил к своему животу. Амалия было удивилась и даже отложила в сторону сигарету, но стоило ей нащупать в темноте то, о чём распространялся Боб последние сорок пять минут, всё повторилось, как в первый раз, и Амалия лишь сокрушённо вытирала руку о полу халата, а Боб отчаянно забился под подушку от стыда и безнадежности. Вдруг скрипнули входные двери. В этот раз это была Лилит. Боб почувствовал под горлом холодный перезвон хрусталя. Это осыпались остатки его сердца. Амалия поднялась и, не таясь, вышла в коридор. Что-то спросила у дочки, что-то ей рассказала. Лилит легко засмеялась, потом вошла в свою комнату. В тишине звонко клацнул внутренний замок в её спальне.

   Наутро Боб сообщил всем, что должен ехать прямо сегодня, поскольку до отлёта договорился о нескольких важных встречах в НЙ, и поэтому не может терять ни минуты своего драгоценного времени. Поблагодарил за гостеприимство, предложил заплатить за испорченный кран в душевой, обещал писать. Ничего, - думал горячечно, - пересижу три дня у одноклассника. Главное - подальше от этого позора. Как ни удивительно, родня провожала его нежно и грустно, предлагала ехать хотя бы на следующий день, уговаривала, искушала, напутствовала. Больше всего из-за его отъезда сокрушался почему-то дядя Алекс. Меньше всего - Лилит. Амалия проводила его до порога и нежно поцеловала в губы.

Всё дело в женщинах, - думал он, наблюдая, как поезд вырывается из невесёлых пригородов на широкие горизонты, - всё в нашем сердце происходит от нашего с ними общения, от нашей ими заинтересованности. Жизнь никогда не дает гарантий, - думал Боб, - в большинстве случаев она просит поверить на слово. И когда ты доверяешь ей, когда становишься открытым и беззащитным, она разрушает все твои мечты, как большая вода разрушает прибрежные рыбацкие поселки. Всё моё завоевание дикой и непокорной Америки оборвалось из-за чрезмерно нежных и решительных женских рук, из-за чрезмерно глубокого и прокуренного дыхания одной женщины и недостаточно взрослого, по-детски легкомысленного отношения другой. И кто поможет мне в этой печальной ситуации? На кого можно положиться? Близкие не помогут мне ничем, поскольку не дело близких заниматься проблемами твоей эрекции. Друзья не решат моих проблем, разве что поделятся своими собственными. Что они могут мне рассказать, что посоветовать? Один из них спит с собственной сестрой, другой - встречается с бывшей проституткой. А что мне до проституток? - размышлял Боб, ещё сильнее распаляясь.

Боб Кошкин: "Что такое проституция, если подумать? Несомненно, это жизненное поражение, опыт падения и смирения"

 Что такое проституция, если подумать? Несомненно, это жизненное поражение, опыт падения и смирения. Тогда что нас притягивает к этим женщинам? Что нас вынуждает протягивать им руку помощи, что нас вынуждает к взаимопониманию с ними? Общественное презрение? Ясное дело - общественное презрение. Мужественные и отважные мужчины в последнюю очередь обращают внимание на ханжество и двойные стандарты. Скорее напротив - они действуют вопреки общественным и моральным догмам. Они держатся этих не менее мужественных и отважных женщин, потому что лишь рядом с ними ощущают полноту жизни и глубину чувств. Кто вообще идёт в проститутки? Баловни судьбы, сильные, цельные натуры. Страстные безудержные любовницы, счастливые невесты, возлюбленные дети. Студентки-отличницы, работницы-ударницы. Многодетные матери с неисчерпаемыми запасами нежности, вдовы, что усыновляют сирот и любят сухое дыхание шампанского. Так о ком же мне и думать, - думал Боб, болтаясь в тамбуре на подъездах к НЙ, - как не о них, кого же мне, как не их, славить в своих ежедневных духовных практиках? Ведь большинство из них живёт жизнью более осмысленной, чем я, жизнью, наполненной общественной целесообразностью и гражданской активностью. Уверен, что между ними часто встречаются экологические активистки и политические деятельницы, культуртрегеры и церковные хористки. Несомненно, большинство их находят себя в политэкономии и в связях с общественностью, несомненно, большинству из них близки неолиберальная модель экономического развития и болонская система образования. Все они влюблены в хоровое пение и командные виды спорта, все они соединяют увлечение сёрфингом, большим теннисом и оздоровительным утренним бегом. С утра они собираются в бассейнах и спортивных залах и славят провидение за причастность ко времени и к месту, за безумство быть погружёнными в тёмные течения эпохи, за мёд на губах и розы под ногами, за радость общения с лучшими изобретателями и энтузиастами нашего героического времени. Боб внезапно почувствовал, что бредит. Может, даже вслух. Хорошо, что вокруг одни чёрные: никто ничего не понимает. Его и белые обычно плохо понимали, а что уже говорить про этих. Так или иначе, начиналась простуда, начиналась прогнозируемо, как октябрьские дожди. Надо было лечиться. Надо было возвращаться домой. 

   Ещё на вокзале он заметил нескольких сдержанных, но радостных китаянок, что сидели в фастфуде над своей лапшой. Их фарфоровые шеи изящно изгибались над едой, будто свидетельствуя о женской покорности и непорочности. В подземке ему встретилась компания итальянок, которые ожесточённо рассматривали карту города и спорили так горячо, будто читали вслух ранние футуристические манифесты. От них пахло теплом и нежным, едва уловимым потом, что напоминал Бобу речные заводи и искусственные озёра его родного города, кабинки для переодевания и августовские пляжи с их солнцем и антисанитарией. 

   Одноклассник трубку не брал. И на письма не отвечал. И дома его тоже не оказалось, хотя Боб на это рассчитывал, быстро отыскав в интернете нужный ему адрес. Ничего, - пытался не горячиться он, - пересижу до завтра, должен же он отозваться. В кармане шорт лежал паспорт, обратный билет и последняя сотня. Тратить деньги на хостел не хотелось. Боб потащился по раскалённым улицам, веря в приметы и не теряя веры в человеческое предназначение. На перекрёстке его нечаянно хлестнула своими чёрными развевающимися волосами безумная пуэрториканка. В маленьком греческом магазинчике, куда он забрёл за водой, к нему прижалась, выходя, светловолосая и легко одетая немка с нежным пушком на тренированных бёдрах, с подкачанным животом, с пирсингом, что болтался у неё на носу, будто кольцо с информацией на лапке домашнего голубя. Он тянул в руках чемодан, что становился чем дальше, тем тяжелее, и мечтал о передышке, мечтал о горячем чае и о прохладной женской коже. Под вечер набрёл на украинский клуб. Там его напоили поляки. Выпив, он попробовал заплатить за себя и за своих друзей, но поляки наотрез отказались, заверив, что для них честь споить такого огненного ирландца и что Ирландия вообще родная сестра Польши. У вас такие женщины! - возбуждённо кричали они, завистливо поглядывая на его баки, - у вас такие женщины! Рыжие и страстные, как белки! Бледнокожие, как медузы! Высокие, как корабельные сосны. Усеянные веснушками, как созвездиями, по которым капитаны ведут свои корабли!

   Ночевать тем не менее Боба с собой не взяли, ограничились словами благодарности и очередным восхищением ирландскими женщинами. Зачем они это мне говорят, - плакал Боб, лежа на прогретой за день лавке под островерхой протестантской церковью, - зачем они выворачивают мне душу? Что мне до ирландских женщин? У меня ни одного разу не было ирландской женщины. Даже североирландской не было ни разу! У меня не было ни одной пуэрториканки, ни одной бразильянки, ни одной перуанки. Я не знаю, какова на вкус их любовь, какова она на ощупь, как вышёптывают её их губы. Я просто хочу домой - в город солнца, который я оставил так легкомысленно, от которого я так неосмотрительно удалился на опасное расстояние, что почти перестал его ощущать. И все другие ощущения я тоже давно потерял, - горевал Боб, и так оно и было: он не чувствовал собственного горла, не чувствовал языка, не чувствовал боли, не чувствовал жизни. С этим и уснул. Снилась ему королева Англии.

Иллюстрация к главе "Боб"

   Утро принесло облегчение и надежду. Температура упала, в теле бурлила застоявшаяся за ночь кровь, голуби сидели на чемодане и выклёвывали глаза женщинам на наклейках. В парке напротив выделывала какие-то невообразимые упражнения юная темнокожая девушка. И ноги её при этом сплетались в такие невиданные узлы, что у Боба сразу пропало всё утреннее настроение и вернулись вчерашние тоска и неуверенность. Идя к однокласснику, он старательно обходил солнечных официанток, что выносили стулья и застилали столы белоснежными скатертями, обходил пожилых женщин-почтальонов, смотревших на прохожих уважительно и просительно, как на потенциальных владельцев почтовых ящиков. Обходил совсем стареньких монашек, поблёскивавших керамическими челюстями, обходил дородных женщин-полицейских, в чьи руки хотелось отдаться и чьими наручниками хотелось быть навеки скованным. Одноклассника дома так и не было. Расспросы соседей ничего хорошего не принесли, скорее, наоборот - из соседней квартиры выскочила, небрежно прикрывшись одеяльцем, японка, даже не прикрывшись, а размахивая им, как флагом. Взгляд Боба невольно, но цепко скользнул по тёмным бритым икрам, по золотым от солнца бёдрам, по всему, что было в ней ещё, и пусть было в ней всего не так много, с оглядкой, скажем, на возраст, но и того оказалось достаточно, чтобы он погрузился в состояние беспросветной меланхолии, поблагодарил непонятно за что, попрощался неизвестно зачем и побрёл к ближайшему парку, где просидел до вечера. Вечером набрёл на церковную столовую, поужинал, рассказал женщинам, которые наливали суп, о своих скитаниях. Женщины слушали внимательно, но супа больше не наливали. Проститутки, - злился Боб, - настоящие проститутки. Разве этому их учит их вера? Разве к этому их призывают их пасторы? Чего б не оставить меня в этой чёртовой столовке до утра? Проститутки, - только и повторял он, - ага, проститутки. Единственные, кто поймёт меня в этом городе, - это только они. Единственные, на кого можно положиться. Единственные, кто мне в самом деле поможет. У меня осталась эта чёртова сотня, не везти же мне её домой? - пытался он логично размышлять. Сувениры? У нас их сувениры стоят дешевле. Хостел? Для слабаков. Я просто должен тут найти себе женщину. Я должен всё исправить, должен всё настроить, должен пустить новую воду в старые русла. Я просто обязан выловить какую-нибудь суринамку. Или эфиопку. Эфиопка вдохнёт в моё горло радость и покой. Именно так и будет. Или, - размышлял он дальше, лёжа на той самой лавочке, подложив под голову чемодан, - японка. Японки умеют языком воскрешать мёртвых. Они поднимут меня, как Лазаря, очистят меня от глины и тёмных водорослей, сдвинут с места мои внутренние органы, что застыли, будто скованные морозом паровозы. Или, - уже совсем во сне бормотал он, - бразильянка. Королева карнавала. Со стопами горячими, как тлеющий уголь. С ладонями влажными, будто прибрежный камень утром. Гибкая и выносливая, она доведёт меня до аэропорта, посадит на нужный рейс и будет потом писать короткие шуточные письма ни о чём. Ночью пошёл дождь. Проснулся Боб с температурой и заложенным носом. До самолета оставались сутки.

   Но даже с заложенным носом он всё равно ощущал запахи и дым этого города, его августовскую кожу - выжженную солнцем, выбеленную океаном. Смотрел на уличных птиц - на удивление спокойных в таком страшном гаме, смотрел на йогов и монахов, наблюдал за драконами на крышах и гиенами на мусорных баках, прикрывался рукой от кровавых утренних лучей, кутался в обвисший от дождя пиджак, но не становилось ему ни уютно, ни тепло. И когда уже надумал ехать в аэропорт и ждать там сутки, позвала его компания жизнерадостных пьяниц, что заприметили его ещё раньше, но с присущей настоящим пьяницам деликатностью не решались оторвать его от самокопания и мрачных утренних рефлексий. И вот, когда увидели они, что дела совсем плохи и что грызут человека этого изнутри бесы утренней безутешности, тогда окликнули они его, и позвали, приглашая к общему кругу, и угостили чудесным напитком. Как назывался напиток, не знали и сами аборигены, сказали лишь, что отравой этой торгуют поляки в своём магазине, название же его не могут выговорить даже они - польские продавцы. В польском языке столько шипящих, - восторженно кричали они Бобу, подливая и подливая, - что мы даже боимся представить себе их богослужения! Бог, наверное, просыпается каждый раз от псалмов с таким количеством шипящих! – говорили они Бобу, а тот им даже что-то отвечал на это, но его никто не слушал, все лишь говорили и говорили, и гиены перебегали в тень, и жёлтые змеи свивали себе гнезда в металлических баках. Солнце пылало над звонницами и рекламными щитами, отражалось в высоких окнах, где стоял тёплый воздух, где комнаты наполнялись жизнью и на пожарных лестницах гуляли августовские сквозняки. Женщины на улицах улыбались ему, приветливо махали платками и шляпками, выкрикивали что-то радостное и нежное, что-то, настолько плотно слепленное из шипящих и йотированных, что Боб не решался коснуться этих золотых звонов их языка, наполненных радостью и наслаждением. Именно с потребностью радости и наслаждения он и проснулся, именно их ему не хватало больше всего, именно за ними он, поднявшись и найдя рядом не тронутый никем старый отцовский чемодан, двинулся сквозь поздние вечерние сумерки вперёд - в поисках общественного транспорта, в поисках братской любви. 

Нашёл он их в Бронксе, куда добрался, переехав реку. Стояли они под зданиями банков и закрытых магазинов одежды. Можно было даже подумать, что именно в этих магазинах они и одеваются. Боб замер, насторожённо повёл носом, как бывалый уличный пёс, подумал было вернуться, но понимал: если не сейчас, то уже никогда, буду потом упрекать себя за слабодушие, буду искать оправдание своим страхам и комплексам. Давай, Колумб, шевели ластами, - подтолкнул он себя навстречу всем пуэрториканкам и суринамкам Бронкса. Перехватила его какая-то невысокого роста, крашенная в чёрный, остроносая и худющая рыба-треска с неправдоподобно большим и, соответственно, заманчивым бюстом и с таким бархатным голосом, что сердце его снова отозвалось из небытия. Хочешь отдохнуть? - спросила треска доверительно. А что ты делаешь? - спросил её в ответ Боб, с замиранием сердца вслушиваясь в переливы её голоса. За полсотни сделаю тебе хорошо, - проворковала она, делая рукой такие движения, будто чистила зубы. - за двести - всё остальное. Не бойся, всё честно, легально, тут рядом. Тебя как зовут? Боб ответил, она не запомнила. В свою очередь сообщила, что она Мэл. Мэм? - переспросил он. Забудь, - сказала она, - неважно. Договорились на полусотне. Мэл-Мэм уверенно взяла его под руку. Повела улицей. Подружки её отводили от них глаза. Далеко ещё? - спросил Боб. Триста метров, - успокоила она. - Но мне тяжело идти. Боб наконец обратил внимание на её высокие каблуки. Идти ей, наверно, и в самом деле было нелегко. А идти было нужно. Я вызову такси, - предложила она. Боб напрягся, но не возразил. Она махнула рукой. Такси будто этого и ждало. Сели, проехали два дома, остановились. Заплати ему, - тихо попросила она. Боб ткнул таксисту десятку. Тот весело поблагодарил. Таксист его почему-то успокоил. Мог же завезти за город, - подумал Боб, - и там расчленить. Я бы, по крайней мере, так и сделал. За китайским рестораном нырнули в ворота, прошли двором, обошли блестящие металлические баки с мусором. Поднялись по ступенькам, отворили тёмные неприметные двери. При входе на стульях сидели два охранника. Скользнули недобрыми взглядами, вернулись к своей беседе. Она выхватила у одного из них ключ, потянула Боба по крутой лестнице наверх. На стенах висели красные фонари, пол был застелен белым лохматым ковром. Напоминало фотолабораторию. Особенно запахами. Прошли в конец коридора, она отперла дверь, зашла первой, он протиснулся следом. В комнате было сыро и полутёмно. Слева стоял небольшой столик, справа темнела огромная кровать с какими-то безвкусными деревянными завитками, шёлковыми покрывалами и другой хренью. Похожая кровать стояла в спальне дяди Алекса, - внезапно вспомнил Боб, и стало ему от этого воспоминания ещё тоскливей. Приоткрытая сбоку дверь вела в ванную комнату. Там горел свет, висели чистые полотенца. Она сразу же принялась распоряжаться, как приветливая хозяйка. Значит так, - сказала она, - ты хочешь в душ? Третьи сутки, - ответил Боб. Хорошо, - согласилась она, - дай мне немного денег, я куплю алкоголь. Здесь нужно покупать алкоголь, - объяснила. Какой алкоголь ты будешь? Есть что-нибудь польское? - поинтересовался Боб. Узнаю, - пообещала она, пряча деньги. - А что у тебя с носом? - отреагировала на простуженное сморкание Боба. - Наркотики? Бокс, - объяснил Боб, - повреждена переносица. Она молча развернулась и ушла.

   Конечно, она не вернётся, - думал он, лёжа на кровати и разглядывая тени на потолке, - конечно, она давно оставила этот дом и растворилась в неведомых далях. Вероятно, я никогда больше ее не увижу. Конечно, при встрече я её просто не узнаю. Мэм, мэм, где ты теперь? Зачем завлекла меня на эти обжигающие простыни? Зачем бросила меня посреди этой душной ночи - без любви, без сочувствия, даже без алкоголя?

   Двери тихо отворились, и она проскользнула внутрь. Как ты тут? - спросила. - Что душ? Работает, - коротко ответил Боб. Она не поняла и протянула ему его стакан, полный золотой отравы. Если не умру - найду бессмертие, - подумал Боб и выпил. А дальше она взялась за дело. Взялась азартно, но было в этом азарте что-то механическое, что-то декоративно-оформительское, неутешительное и полностью бесперспективное. Во-первых, она заставила Боба лечь и не двигаться, вообще складывалось впечатление, что она боялась его активности, боялась его способности самостоятельно передвигаться, насторожённо следила за его выражением лица, прислушивалась к клокотанию в его горле, осторожно прощупывая - как бы между прочим, будто для его же удовольствия - карманы его безумных шортов: нет ли там каких-либо психотропных веществ или, на крайний случай, холодного оружия. Во-вторых, она сразу же начала стонать. И это - не прерывая процесса! Стонала неустанно, упорно. На какое-то мгновение Боб почувствовал себя младенцем, которого укачивают в люльке. Даже приподнял голову, чтобы посмотреть, всё ли у неё в порядке. У неё всё было хорошо, в отличие от него: она старательно трудилась над ним, помогая себе двумя руками, будто добывала огонь из отсыревшего дерева. В конце концов тоже подняла голову, перехватила его взгляд. Тяжело остановилась, закинула назад упавшую на лицо прядь волос. Что, - спросила, - слишком много алкоголя? Да, - ответил разочарованно Боб, - и его тоже. Ну, послушай, - она отнеслась к делу ответственно, чем-то этот ковбой с ирландскими оленями на шляпе её таки зацепил, не хотелось отпускать его ни с чем, - давай так: подбрось ещё полсотни, разрешу подержаться за груди. Что разрешишь? - не понял Боб. Но она уже освободила свой фантастический космическо-синтетический бюст. И уже сотрясала им в сине-розовых сумерках этой фотолаборатории, и что ему оставалось делать. Доберусь в аэропорт зайцем, - подумал Боб. Мэм, - сказал тихо, но уверенно, - вот всё, что осталось. Здесь нет полсотни, но и я уже ничего не хочу, согласись. И она согласилась. Взяла его последние мятые купюры и снова стала работать, будто в последний раз, с твёрдым намерением не отступать до победного конца. А когда и это не помогло, снова оторвалась на мгновение и сухим (но таким бархатным, таким глубоким!) голосом служащего нотариальной конторы сообщила, что если он в ближайшее время не кончит - придётся платить ещё, а поскольку платить ему нечем (и она прекрасно это понимает!), то она даже не знает, чем всё это закончится. Ну, сами знаете, как это обычно бывает. И тут можно было бы сказать, что он стал припоминать какие-то скрытые от чужих глаз, какие-то спрятанные и невысказанные видения и переживания, которые случились с ним в этой жизни, что разглядел в прозрачной неподвижности темноты, скажем, прекраснейшие женские лица, что вытащил из каморок прошлого самые трепетные мечты и ожидания, но нет, ничего подобного: механика женской нежности, неустанность интимного труда сделали своё сладкое дело, и не прошло и нескольких минут, как всё счастливо для всех присутствующих завершилось, без малейших финансовых осложнений, без неоплаченных долгов и невыполненных обещаний. Она вытирала его бумажными полотенцами, он смотрел на её туманный силуэт и вспоминал, как пальцы его нащупали тонкий, едва ощутимый шрам под её грудями, очевидно, после того, как она закачала себе под кожу весь этот пластилин, отчего груди её стали нежными и пружинистыми, вот только шрамы никуда не исчезли. И не исчезнут уже никогда.

   Потом она какое-то время сидела с ним в полутёмной комнате, делая вид, что никто никуда не спешит, что к клиенту здесь относятся с уважением, что её интересует не только то, как он это делает (тем более, кого это могло интересовать?), но и чем он живёт, поэтому она попробовала с ним поговорить, рассказала о себе, сказала, что стопроцентная американка (велика радость, - подумал он), из порядочной семьи (оно и видно, - подумалось ему), что закончила нормальный колледж (лет тридцать назад), была замужем (за пидором каким-то, без сомнений), но так сложилось, что судьба забросила её сюда (не самый плохой для тебя вариант), и вот теперь она вынуждена заниматься этой не слишком благородной работой (так занимайся, хули ж ты), но она уверена, что всё станет на свои места (ну, это вряд ли) и она получит-таки высшее образование (разве что в Украине, мэм). А ваши женщины, - спросила она Боба, - они какие?  Наши женщины, - ответил на её вопрос Боб, - имеют одно поразительное свойство: они беременеют без секса. Как это? - не поняла она. Да, - подтвердил Боб, - они беременеют, как цветы: ветром и солнечными лучами. Они используют для этого пчёл и мотыльков, они отдаются весной солнцу и лунному сиянию и несут свою беременность легко и радостно, будто новое знание, полученное в высшей школе. Ну а секс? - не поняла она. А секс, - объяснил Боб, - они воспринимают как наивысшее проявление своей любви, как самую тонкую грань своей привязанности, за которую так страшно переступить, но от которой так трудно отказаться. Они и вырастают ради того, чтобы любить, воспитываются ради этого, готовятся к великой поре любви и преданности, к щемящей зависимости от ожиданий и разлук. Мужчины тоже готовятся, зная, что им всю жизнь придётся иметь дело с женщинами, нежность которых неисчерпаема, а страсть – необузданна. Там, где я живу, - сказал он, - столько любви, что мужчинам нет смысла бросать своих женщин: всё равно, рано или поздно, они влюбятся в них снова. Кому нужны лишние движения?

   - Послушай, - переспросила она, - а ты точно не на наркотиках?

У ворот, у выхода на освещённую улицу, его уже ждали. Был это огромный суринамец или, возможно, даже эфиоп - было темно, Боб вышел, и тот просто преградил ему дорогу. Ну что, малыш, - сказал, как только Боб попробовал его обойти, - ты же знаешь, что я по твою душу, не обойдёшь, не минуешь. Боб остановился. В темноте говорившего почти не было видно, казалось, будто пустота сливалась с пустотой и из пустоты говорила пустота. Давай, - сказал он Бобу, - выворачивай, что там у тебя в карманах. Знаю, что ты боксёр, но и я не такой простой, как тебе кажется. Бобу он простым как раз и не казался. Боб его вообще не видел, всего лишь слышал. Но уже по уверенности его голоса понял, что отступать ему некуда. И надеяться тут, в этой части света, среди этой черноты и пустоты, тоже не на кого. Понимал, что обманчивая судьба забросила его так далеко, что дальше уже ничего нет - мир обрывается и заканчивается, и начинается лишь его отсутствие. И что отсюда можно возвращаться лишь назад. Но для этого надо как-то поладить с суринамцем. В смысле - эфиопом. У меня ничего нет, - сказал он измученно, - ты же сам знаешь. Ничего я не знаю, - возразил ему чёрный, - давай, выворачивай карманы. Иначе здесь и останешься. И тогда Боб сказал ему так: хорошо, - сказал, - черт с тобой, у меня для тебя кое-что есть. И достал откуда-то из потайного внутреннего кармана шортов затасканный, потёртый, но еще довольно ароматный сверток, что-то, без сомнения, ценное, что-то заботливо и умело завернутое в жёлтую газету, напечатанную на потустороннем языке, на таком, какого тут никто не понимал, на каком здесь нельзя было ни с кем договориться и никому довериться.

   "Смерть, - писал Боб непосредственно перед отлётом, сидя в терминале и ожидая посадку, - часто вводит нас в обман своим присутствием. Иногда мы воспринимаем её появление на свой счёт, хотя появление её не обязательно касается нас. Смерть присутствует в нашей жизни как любовь, как доверие или ностальгия. Она возникает из ниоткуда, она ходит своими тропами и не стоит даже мечтать о том, чтобы заставить её изменить выбранные ею маршруты. Остаётся разве что верить и надеяться. Остаётся любить и принимать жизнь такой, какой она есть. Невыносимо невероятной. Невероятно невыносимой».  

Просмотров: 576

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: