|
Куколка. Рассказ Насти Родионовой (Из цикла "Настя", ч. 2 из 2)
Автор: Настя Родионова |
Добавлено: 09.09.2018 |
|
 |
| Настя Родионова, автор рассказа "Куколка" |
"Просто любовь бывает редко, а жить надо каждый день. Давай-ка не мучать, а любить друг друга. Жизнь коротка в любом возрасте, и когда я буду умирать, то позвоню тебе. Только сказать: «Здравствуй, Настя, ты просила перезвонить перед смертью. Ну, вот, я и звоню»
Рассказ Насти Родионовой "Куколка", прочитал и понял, что не могу не опубликовать. Настя согласилась...
Настя Родионова* пишет о любви и о смерти. А разве можно писать иначе, спрашивает она словами героини «Куколки», и отвечает: нельзя, - кому интересна смерть без любви. Удивительно, как за горячкой журналистской работы, в мчащейся сапсаном столице, в неизбывных семейных хлопотах, эта женщина-подросток находит время для исповеди. Нет, в рассказе нет и намёка, что эта история из её жизни, - разве что имя совпадает, - но я-то знаю, что написать так, как Настя, с чужих слов невозможно. И всякий, прочитав, согласится: невозможно. За каждым тихим и громким словом, написанным Настей, за каждым вздохом, за каждым обрывом сердца видны пласты содранной кожи, видна пульсирующая кровавая плоть души.
Настю нашла жена. На платформе ФБ, где скромные таланты и безумные гении соседствуют с напыщенными невеждами и пустыми самолюбцами. Я прочитал первую, запевную фразу рассказа, и она остановила меня, как ловко брошенное лассо лошадь: «Когда я вспоминаю всех своих умерших, меня охватывает чувство, будто мои друзья ушли купаться на речку, а я осталась лежать дома с ангиной». И тут же понял: Настя не будет надевать масок, она будет их снимать. Не ошибся. Бесконечная открытость, и беспредельная откровенность Насти, без попыток казаться и со стремлением – быть. Какая есть. Женщины любящей, для которой со смертью любимого умирают социальные каноны, и она, во имя продолжающей жить любви, готова пренебречь благоразумием. Настя подкупает искренностью, поит ею читателя, как нежданный родник умирающего в пустыне путника.
В стиле у Насти ажур ассоциаций, афористичность, так и хочется собрать и назвать «Цитатами от Насти Родионовой». Сравнения, нечастые, но уж если встречаются, то самородками дорогих металлов. Сюжета с его завязкой и кульминацией, как такового, нет, сюжетом в «Куколке» сама жизнь, без кабинетных фантазий, без придуманных поворотов и надуманных концовок. Жизнь в безумстве любви, достойным финалом которой будет летящее в могилу чёрное кружевное белье потрясённой смертью женщины, исполняющей последнее желание любимого.
Настя куколок написала мало. Некогда. Борется пером с негораздами, воспитывает детей, любит красиво одеваться и своего Диму Курляндского.
Вся надежда, что всё впереди.
Правда, Настя?
Народ надеется, Настя, народ замер, народ ждёт.
Пётр Згонников, ведущий сайта
***************************************************************************************
Настя Родионова
КУКОЛКА
Когда я вспоминаю всех своих умерших, меня охватывает чувство, будто мои друзья ушли купаться на речку, а я осталась лежать дома с ангиной.
Один человек однажды спросил меня, боюсь ли я смерти. Я сказала, что не боюсь.
Смерть, подумаешь, смерть, да приходи хоть завтра, хоть сегодня, да хоть сию минуту, я не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь ни капли. Я готова, я запросто. «Ну-ну, — сказал он и грустно посмотрел на меня. — А знаешь, почему ты не боишься? Ты думаешь, что смерти нет». Действительно, я не верила в смерть в детстве, в отрочестве, в юности, и не уверена, что сейчас ситуация изменилась. Мои друзья просто ушли купаться на речку.
Тот же человек сказал мне, что на разных этапах жизни мы заново устанавливаем свои отношения со смертью. Охотно верю, на разных этапах мои с ней отношения запутывались по-разному. И в тот момент, когда я стояла позади свежевыкопанной могилы, куда я пришла, следуя за звуком комков ледяной земли, которые ударялись о крышку гроба, мои отношения со смертью стали совсем сложными. Я думала об этом, сжимая в руке кусок чёрной кружевной материи, который должна была на глазах вдовы и скорбящих друзей и родственников запустить прямо в могилу. Я обещала это покойнику. Всегда забавляло, когда умершего человека, говоря о временах, когда он был ещё жив, называют «покойником». «Стою я давеча с покойником», — например. Сразу представляю себе довольно жуткую картину.
Возле гроба чернеет силуэт жены. Я вспомнила, как говорила в сердцах Озерову: «Твою жену зовут, как сауну». Я посмотрела на дрожащие плечи пожилой женщины, и мне стало совестно от сказанных сгоряча слов. Лопаты мелькали, как вёсла над перевёрнутой лодкой-гробом, а в голову непрошеными гостями стучались воспоминания. Впрочем, воспоминания ценны, когда приходят без приглашения.
Я называла его «куколка», а он меня — тварь, гадина и проститутка.
На самом деле — это неправда. Он называл меня по-разному, да и я его тоже.
Прозвище «куколка» стало наиболее полным выражением наших отношений — небритый коренастый мужик с маленькими, острыми как его чёрная с проседью щетина глазками, в камуфляжной майке, с широкими, испещрёнными линиями ладонями и таким же широким и в линиях лицом, с вечной суетливостью, которую я объясняла временем, проведенным на войне — там нужно было быть собранным, сосредоточённым и молчаливым, поэтому здесь, в миру, он становился болтливым, вечно движущимся, слегка рассеянным, точно одержимый постоянным внутренним тремором. И тут тощая девчонка, только пришедшая в профессию, в которой он уже добился признания, девчонка с гордо задранным подбородком и телом подростка смотрит на него и говорит: «Ты моя куколка». А он смотрит на неё и не знает, то ли дать пощечину, то ли расплакаться от умиления. Так и стоит, и смотрит, а она поднимает подбородок еще выше, как будто подставляя скуластое лицо под удар, которого не будет. И широко улыбается, задирая верхнюю губу к носу, зная, что он сейчас схватит ее в охапку и будет кружить, а она сквозь смех скажет: «Представляешь, какой будет конфуз, если ты сейчас уронишь меня в лужу». Он будет нарочно делать вид, что роняет, а потом осторожно опустит на землю и тихо скажет: «Назови меня еще раз куколкой». А потом я придумала эту фразу: «Она называла его куколкой, а он её тварь, гадина, проститутка». Озеров смеялся, и мы говорили о том, что можно открыть блог в интернете, где первая фраза будет именно такая, а дальше я буду описывать свою жизнь с мужчиной, которого я называю «Куколка». «Куколка проснулся не в духе», «Куколка затянул покрепче шнурки на берцах и пошел на работу», «Сегодня машину Куколки обстреляли неизвестные, «Куколка злился, что в новостях всё переврали», «Сводила Куколку в Макдональдс, он впервые попробовал гамбургер, остался доволен». Мы повторяли фразы наперебой — одна нелепей другой, впрочем, все они были правдивы, что про Макдональдс, что про обстрел. Идея казалась нам необычайно остроумной, хотя это был сорт юмора, понятный только двоим, так что выносить шутки про «куколку» в массы мы не стали.
Тогда, в расцвете юного женского садизма мне не хотелось за него замуж, хотя, после недавнего развода по инерции идея нового брака ещё казалась привлекательной, мне не хотелось уводить его от жены, единственным моим желанием по отношению к нему было, чтобы он пришёл ко мне на кухню, снял с себя кожу и попросил потрогать пальцами незащищенную розовую плоть.
Мы лежали, уставившись в потолок, свет фонаря сквозь жалюзи робой раскрасил комнату, проезжавшие под окном автомобили, рассекая ночную заснеженную трассу, создавали гул, который разряжал тишину и делал её не такой напряжённой. Он несколько раз пытался начать рассказ, но осекался на полуслове. Из словесных осколков, разлетавшихся от столкновения о тяжёлое воспоминание, можно было уловить предысторию о том, что никому раньше он этого не рассказывал и то, что в духоте ночи и в моей близости, наружу из нутра просятся густые и чёрные, липкие и вонючие, как мазут, куски памяти. И куски всё же полезли из горла нехарактерным для него дребезжащим голосом, отзываясь хрипом после каждой фразы, которую он старался начинать непринуждённо.
Мы завели его в дом, спросили, где все. Хрип. Пауза.
Дом был пустой, но шел пар из чайника. Хрип. Пауза.
Он залез под стол, скорчился и дрожал. Хрип. Пауза.
Он сказал, что остальные ушли в лес. Хрип. Пауза.
Он просил пощадить, но было нельзя. Хрип. Пауза.
Он был один из них. Он был враг. Хрип. Пауза.
Мальчишка. Лет двенадцать на вид. Хрип. Пауза.
Перед выстрелом он плакал. Хрип. Пауза.
Тело бросили в яму. Хрип. Всхлипывание. Тишина.
Через десять минут он спал, крепко прижав скрещённые руки к груди. Обычно, когда мы спали вместе, между цепких его рук оказывалась я, и иногда он сквозь сон сжимал их так сильно, что, казалось, у меня вот-вот захрустят кости. Когда терпеть не было сил, я будила его и просила ослабить хватку. «Ты боишься, что я убегу от тебя во сне, глупенький?» — спрашивала я, и он улыбался, обнажая ряд зубов, вставленных вместо тех, что он когда-то потерял по пьяни. В этот раз он заснул, не успев за меня ухватиться, и сжимал в объятиях что-то невидимое. Я подошла к окну, оттянула край жалюзи и протиснулась к стеклу, чтобы не будить его и не пустить в комнату рассветные лучи.
Красное солнце на горизонте будто только что самоубилось о морозную землю и теперь растекалось по ней тёплой кровью, от которой вверх поднимался розоватый пар. А позади меня слышалось рваное дыхание Куколки, который только что рассказал мне самую горькую из своих тайн. Я стояла в своём спонтанном убежище и наблюдала, как солнце воскресло над горизонтом. Мне вспомнилась фраза, которая, говорят, написана на стене одного монастыря на Афоне: «Если мы умрем до того, как мы умрем, то мы не умрем, когда умрем».Может он умер ещё тогда и свалился в яму вместе с мальчиком-чеченцем?
Его жену я увидела мельком уже после того, как спала в её кровати, жарила шашлык в её мангале, сидела в её беседке на коленях у её мужа, валялась на её газоне и гладила её собак, которые предательски лизали мои измазанные в мясе руки. Озеров говорил, что с женой он давно не спит, что живёт в одном доме по привычке и не разводится только потому, что в этом нет необходимости, но, конечно, сейчас она не должна ничего знать, поскольку это ранит её самолюбие. Первое время он и вовсе говорил, что жена, пусть и номинальная, для него святое, что он никогда её не оставит. Рассказывал историю о том, как она чуть не умерла, пытаясь выносить их так и не родившегося на свет ребёнка. Но быстро сдался под натиском моего молчаливого согласия с таким положением дел и заговорил о возможности развода.
Всего полгода назад такой же женой, пусть и лет на двадцать моложе, с которой, якобы, давно ничто не связывает, была я. Но ложь слишком сладка, чтобы её вкус можно было испортить чайной ложкой горького опыта. Если Озеров снимал с себя кожу, то я наоборот обрастала ей. Первый дополнительный слой вырос, когда обнимая меня, он взял трубку и говорил с женой. Он говорил с ней каким-то особым голосом, который звучал рядом со мной, но доносился будто из другой комнаты, города, мира, и ложь ей казалась и мне правдоподобной. Может он и правда сейчас в редакции, а не лежит со мной в постели? Может я просто придумала его, как Хрущёв Снегурочку, и он органично поселился в моём внутреннем Советском Союзе? После нашей первой серьёзной ссоры он стал называть меня, когда я злилась — «маленький Каддафи». Это опрокидывало чашу серьёзности, но хватило такого отвлекающего лечения ненадолго.
И Озеров начал писать мне письма, которые я заучивала почти наизусть. Пьяные, банальные, пронзительные его письма.
«Я чего-то там говорил тебе по телефону, а ты уснула. Сначала я подумал, что прервалась связь, но потом услышал твоё дыхание. Я и раньше слышал твоё дыхание, но оно было иным — прерывистым, требующим, коротким. А это было другое дыхание — ровное, долгое и тихое-тихое. И так захотелось полежать рядом с тобой, просто полежать рядом, обнимая тебя легонько одной рукой, чтобы не разбудить. Прямо как у Тарковского: «И ты держала сферу на ладони хрустальную, и ты спала на троне. И, Боже правый, ты была моя...» Сегодня я полюбил тебя ещё сильнее. Я вдруг понял, что нет ничего, что обидело бы меня или заставило с тобой расстаться. Я понял, что прощу тебе даже предательство, любую глупость, любую гадость. Я прощу тебе даже твою холодность и разлуку, потому что я получил от тебя всё, о чём мог только мечтать. Я получил от тебя свою нежность, которую испытываю к тебе».
Необходимость скрываться от жены жестоко, без правил боролась в Озерове с желанием заявить свои права на меня. Обедая в буфете нашей редакции, мы садились за один стол, отдельно от остальных. С одной стороны, всем было понятно, что мы пара, но с другой — сомнения оставались. Я была подающей надежды молодой журналисткой, которая работала в низшем, согласно газетной иерархии, отделе «семьи и молодежи», а он скандально известным военным обозревателем, лауреатом премий, получателем звонков с угрозами.
Свою первую заметку Озеров написал случайно. Он служил в Чечне по контракту и как-то разговорился с военкором одной из ведущих столичных газет. Кажется, Озеров рассказал ему историю о бездомной собаке, которая шла за частью, преодолевая обстрелы и минные поля вслед за солдатами. Какой-то оборот или сравнение в его рассказе зацепили собеседника, и он предложил Озерову записать свой текст и передать его редактору. Так он опубликовал первую заметку и вскоре из участника войны превратился в её наблюдателя.
Озеров гордо смотрел на меня, запивая обед упоительными ощущениями обладания. А я думала: «Все про нас знают», и от стыда хотела прыгнуть из окна с куском куриного филе на вилке, так и не донесённым до рта.
Однажды я не выдержала, я сказала, что так продолжаться не может, ушла от него, ушла из кабинета, из здания редакции, но не из его жизни. Наше расставание длилось дня три, а потом, вымоченные в слезах и алкоголе, обессиленные ночными звонками и не ответами на них, мы снова сошлись.Мы не говорили о минувшей ссоре, но он всё же решил написать в письме некое подобие объяснения.
«Будь я нормальным мужиком, я бы принёс тебе кофе в постель, а так, извини, только письмо, Настя. Никогда не думал, что мою единственную любовь будут звать Настей. Я вообще не думал, что у меня будет любовь. Мы живём, женимся и разводимся, рожаем детей или не рожаем, совокупляемся на стороне, считаем себя, по меньшей мере, Вронскими, режем друг друга, порой убиваем, и все это называем любовью, страстью, романами, блудом, в общем, чем-то возвышенным. А на самом деле можно вполне успешно жениться, трахаться, изменять и даже резать друг друга без всякой любви, начитавшись Мериме или Шекспира с Горьким. И в этом нет ничьей вины. Просто любовь бывает редко, а жить надо каждый день. Давай-ка не мучать, а любить друг друга. Жизнь коротка в любом возрасте, и когда я буду умирать, то позвоню тебе. Только сказать: «Здравствуй, Настя, ты просила перезвонить перед смертью. Ну, вот, я и звоню». А когда будешь умирать ты, то позвонишь мне. Сама прикинь, разве кто-нибудь, кроме нас с тобой, может нас с тобой так любить?»
Идея позвонить друг другу перед смертью принадлежала мне, более того, она была почти моей семейной традицией. Когда от рака горла умирал мой дед, он попросил свою тогдашнюю жену, которая в отчаянии смотрела на угасание его еще недавно переполненного жизнью тела, поднести ему телефонный аппарат и набрал её номер — своей первой жены, моей бабушки. Он вырос на Севере. Его окружали камни цвета пастельных мелков, мягкие, будто рыбы заговорили, звуки речи местных жителей, их глаза с поволокой, словно начерченные теми самыми камнями-мелками, и разлитая посреди города убежавшим молоком Северная Двина. Её же глаза угольком начертил отец, поднявшись из шахты южного города, движения её были резвые, точно мелькающие солнечные зайчики от рассыпанных вдоль дороги кусочков слюды. Они сошлись ненадолго, успев позабавить друзей весёлой студенческой свадьбой и зачать самого красивого и живого на свете ребенка. Бабушка в редких воспоминаниях называла его «этот», а он с сарказмом рассказывал про жаркий южный нрав своей первой из пяти жен. Но перед смертью он позвонил ей, чтобы промолчать последние слова в трубку.
Помню, как мы с Озеровым впервые пошли вместе погулять в парк. Я шагала по дороге, разметая ногами сухие листья. На мне был комбинезон с разноцветным узором и смешные, почти как у африканских женщин серёжки, из бутылки с надписью «Илья» я прихлёбывала кока-колу. Он вёл нас к бьющему фонтаном сердцу парка, подальше от снующих мимо прохожих, которых угораздило оказаться тут посреди рабочего дня и от детских площадок, раздающихся визгливыми хорами с двух сторон. Он обернулся, заметив, что я отстаю, замер и смотрел на меня с минуту. А потом тоном, сочетавшем в себе оттенки противоположных эмоций, от осуждения до умиления, от насмешки до серьёзности, произнёс: «Ты клоун». Я улыбнулась тогда и только усердней стала сметать листья ногами. Клоун так клоун.
Каждое лето он с женой на пару месяцев уезжал в Испанию. Там, в просторной квартире на берегу моря, жил её сын от первого брака. «У каждой красивой и умной бабы, которую я знал, обязательно был ребенок от какого-то дебила», — однажды заявил он. «Ладно, прекрасный ребенок, похожий на неё, а не на того дебила», — добавил он, наткнувшись на мой жесткий взгляд. Первое время Озеров называл того парня сыном. «Мой сын живёт в Испании»; «мой сын учится на экономиста»; «сын приедет на Новый год». Но затем, вместе с его матерью и ребёнок стал чужим, и в редких упоминаниях уже назывался «пасынком». Озеров был как зверь, который бросает стаю ради новой самки и скалится на детенышей, которых когда-то защищал. Впрочем, я не знаю таких зверей.
Однажды, он приехал ко мне под утро. Он часто приезжал под утро, чтобы поспать вместе пару часов, позавтракать и пойти на работу. Жена в это время еще крепко спала, но даже если бы и проснулась, такие ранние уходы не вызывали подозрения. С порога он окатил меня сонную своим сияющим видом и фразой: «Давай поженимся». В ту пору, как, впрочем, и в любую другую, меня не интересовали бытовые проблемы, мелкие неурядицы и формальности вроде той, что у него уже есть жена, с которой он пока не подавал на развод, поэтому я тут же на пороге ответила ему согласием.
Следующие три дня прошли в счастливом расслабленном состоянии, мы не выходили из дома, как будто боясь запустить враждебный мир через приоткрытую дверь нашего убежища — моей маленькой душной квартиры в центре города, из окна которой были видны рассветы. Потом он сказал, что ему нужно поехать, забрать вещи из дома жены. Не помню — почему, но я поехала с ним.
Дом находился в элитном районе Подмосковья, но чтобы добраться туда, нужно было преодолеть несколько унылых полупустых городков, где давно нет жизни, а в безбытийном вакууме обречённо спиваются последние жители. По дороге Озеров между делом заметил, что жена в отъезде, но дома гостит тёща.
— Бывшая тёща, — поправился он.
По его словам, мое появление могло нарушить мирный ход бывшей тёщиной жизни, поэтому он высадил меня возле Вечного огня в десяти километрах от своего дома.
В сумерках Вечный огонь полыхал рыжим колосом, вырывающимся из плодородного чрева земли. Как мотыльки на свет, на него слеталась всякая нечисть, в подсознательном желании осквернить святое и в тоже время опалиться и пройти исконное очищение огнем, испытать инициацию и выйти наконец из пограничного, уязвимого для тьмы подросткового состояния на прямую дорогу взрослости, ведущую известно куда.
Над бутылками пива гоготала стайка жутковатых птенцов с выкрашенными в зеленый цвет хохолками. Группа постарше подъехала на нескольких мотоциклах и высадилась позади огня, в месте, где тьма была особенно очевидна на фоне пламени. Некоторые из них стали плотоядно блестеть глазами из тьмы в мою сторону. «Не подойдут, побоятся, — думала я. — В крайнем случае, могу выскочить на дорогу». Я обернулась на трассу, по которой с резким звуком на большой скорости проносились редкие автомобили, и, поняв, что не найду там помощи, стала шарить в кармане в поисках телефона, но вспомнила, что он разрядился. Часы были только в телефоне, и определить, сколько прошло времени с отъезда Озерова, я не могла. «Сколько еще ждать? А вдруг он не вернётся?» — тревогу усугубила мысль о том, что у меня с собой нет денег — кошелёк лежал дома под зеркалом, и в утренней эйфории я забыла кинуть его в сумку. Пытаясь отвлечься от беспокойных мыслей, я стала осматривать тех, с кем мне предстояло провести неизвестно сколько времени и кого, возможно, придётся просить о помощи. К птенцам с пивом и мотоциклистам прибавилась пара неопределённого пола чёрных людей с белыми лицами, поверх одежды у них висели тяжелые металлические кресты, которые издавали гулкий звон, когда они наклонялись вперед, ударяясь о пивные бутылки. Три разношёрстных компании держались друг от друга на расстоянии, не желая смешивать свои тёмные миры, но все время от времени посматривали в мою сторону. Из груди к горлу колючим комком покатился страх. Дрожание рук я скрывала в карманах, но чувствовала, что дрожь начинает от рук распространяться на всё тело. Чёрные медленно встали и пересели на скамейку ближе ко мне. Я стала всматриваться в темноту с байкерами, пытаясь понять, приблизились ли они, или это пламя под давлением ветра склонилось в их сторону.
Стало ясно, что они подступают. Только подростки оставались в стороне, но я понимала, что они точно не бросятся меня защищать и не побегут звать на помощь. Да и куда бежать? Дорога уходила в черноту через несколько километров, и поблизости не было признаков жизни. Я почувствовала, как руки и ноги застывают и каменеют, взгляд остановился на огне, и я больше не отводила глаз от краснеющего и увеличивающегося в размерах пламени.
Фигуры как будто замерли и отдалились, я же встала и сделала шаг к огню. Тело внезапно стало лёгким, руки перестали дрожать, и вместе с теплотой огня я почувствовала литургическое спокойствие. Времени не было, не было больше темноты и страха, не было мучительного ожидания. «И вправду, Бог дышит, где хочет. Бог дышит где хочет. Бог дышит где хочет...» — эта мысль мягкими волнами качалась в умиротворённом сознании. Инородными, кощунственными прозвучали требовательные гудки его автомобиля. Я обернулась, подхватила сумку и быстро пошла к серебрящейся под дорожным фонарём машине, а Озеров уже бежал мне навстречу.
Автомобиль мчался по трассе, сквозь густую темноту вечера к призрачному огоньку нашего семейного счастья. На заднем сидении стояла сумка с вещами, которые он собирал в спешке, и мне казалось, что мы везём самый ценный на свете груз. Почему вдруг я легко согласилась связать свою жизнь с человеком, который без приглашения появился однажды в моем доме, который ещё месяц назад казался мне старым, лицемерным и табуированным наличием жены? Оказывается, мы иногда привязываемся к тем, кто снимает перед нами кожу, и чувствуем ответственность за уязвимую плоть, к которой нам дали прикоснуться пальцами.
Ещё через неделю он ушёл от меня. Я смутно помню этот день. Ходила ли я на работу? Плакала ли, завернувшись в одеяло, или кричала и металась по квартире, в бессилии разбивая кулаки о стены? Может, говорила с подругой, а она в который раз пересказывала мне редакционные сплетни о том, что он уже не раз заводил романы, но всегда возвращался к жене, и о том, что все дома и машины оформлены на неё, и он никогда не оставит комфортную, привычную жизнь? Я не помню его прощальных слов. Не помню, я ли закрыла за ним дверь, или он сам её захлопнул. Только помню, как уже ночью, в темноте я стояла посреди комнаты и не отпускала его. Мне казалось, что он стал маленьким и помещается в мой сжатый кулак. Поэтому я сжимала пальцы все сильнее, впиваясь в собственную руку коротко остриженными, но острыми ногтями. Не уходи, шептала я чему-то, что боялась выпустить из ладони, не уходи, скрипела я, точно несмазанная дверь. Ты не можешь уйти, я твоя любовь, жизнь, свет, мрак, день, ночь, глоток воздуха из душной машины на закопчённой трассе, я твоя Незнакомка, твоя Сонечка Мармеладова, водосточные трубы для твоего ноктюрна, твой список кораблей, стакан холодной воды похмельным утром твоей жизни, не уходи, не уходи, не уходи…
После своего ухода от меня он уволился с работы. Говорят, за ним приехала жена на большой красной машине, и они умчались по той самой дороге мимо Вечного огня. Несколько раз он пытался вернуться, и однажды я впустила его обратно. Он сказал, что ушёл от жены ещё неделю назад и теперь живёт в воинской части, он не может переселиться оттуда ко мне в ближайшее время, потому что подписал договор, а по вечерам локаторы глушат мобильную связь, и поэтому мы не можем созваниваться, но если я потерплю, всё будет хорошо.
Услышав эту историю, мама взяла меня в охапку и увезла в другую страну на два месяца, первый из которых я помню смутно, говорят, я всё время молчала, пила, спала и курила одну сигарету за другой. Через месяц проснулась, выбросила наполовину полную пачку сигарет, вылила остатки недопитой бутылки, умылась, надела платье и пошла в музей. Помню, как непривычно было заново ощущать вкус еды, чувствовать запах солнца на бледной коже, которая успела приобрести зеленоватый оттенок, слышать шум живой человеческой речи, смех детей.
Один мой приятель литератор как-то сказал: «Я пишу о любви и о смерти». А мне хотелось спросить: а разве можно писать иначе? Кому интересна смерть без любви? А если мы пишем о любви, то либо умирает кто-то из любящих, либо они умирают вместе в одной постели, либо умирает сама любовь.
Между мной и Озеровым не осталось взаимных обид, ревности, злости, между нами остались только наши нерождённые дети, несомкнутые объятия и наш предсмертный разговор, который не состоялся.
В одном из последних писем он писал:
«Ты перестала бояться темноты — и правильно. Потому что отныне в твоей темноте нет никого страшного. Теперь там только я. Я прогнал из твоей темноты всех неваляшек и клоунов, всех оменов и чудовищ и теперь, когда ты выключаешь свет (везде-везде), с тобой только я. Вот я целую твои ступни, твои эти, как их, запястья на ногах, а ты спишь и скидываешь одеяло во сне, оставаясь в одних чёрных кружевных трусах. Ты умеешь одновременно скидывать одеяло с себя и стягивать его с меня. Я бы и вовсе не укрывался, но судя по твоей сонной улыбке, тебе нравится его с меня стягивать, поэтому я укрываюсь. Я двинулся на тебе, Настя. Всё время о тебе думаю, запоминаю всё, что ты говоришь. Ты уж и сама забыла, а я помню. Как тот часовой, которого забыли сменить. Просто будь со мной счастлива, ведь никто из тех уродов, которые тебя окружают, никогда не будет любить тебя так же.
Когда я умру, брось мне в могилу свои трусы. Любые. Но лучше те чёрные».
Я не буду спорить с покойником насчёт того, любили ли меня сильнее, да и нет такой меры, которой можно было бы измерять чужие чувства. Но я решила выполнить его просьбу. На пару шагов я приблизилась к гробу и сделала бросок. Чёрные кружевные трусы не долетели до могилы. Они расправились в воздухе и упали подстреленной вороной под ноги пожилой женщине, видимо, тёще. Она ахнула и прикрыла рот рукой. На несколько секунд все замерли, а потом с сакральным ужасом посмотрели на меня. Мне ничего не оставалось, кроме как пожать плечами, развернуться и зашагать прочь. Обернувшись, я встретилась глазами с мальчиком. Его взгляд был колючим, как и его взъерошенные чёрные волосы. Наверное, с высоты его двенадцати, я виделась ему старухой. Старухой, которая пришла швырнуть чёрные кружевные трусы в чью-то могилу. Эта мысль показалась мне очень смешной, и внутри защемило от осознания того, что единственный человек, который смог бы разделить со мной краюху этого чёрствого юмора — лежит в свежей могиле.
Я снова подняла глаза на мальчика.
Он усмехнулся и спрятал лицо за еловыми ветками.
_________________________________________
* Об авторе:
Настя Родионова родилась 10 августа 1986 года в Москве. По первому образованию филолог, училась в Литературном институте им. Горького на семинаре С.П. Толкачева, работает специальным корреспондентом отдела политики газеты "Московский комсомолец". Публиковала рассказы в журнале "Медведь", статьи в ряде общественно-политических изданий ("Московский комсомолец", "Свободная пресса", "Новая политика" и др.).
Пишет прозу, стихи, написала либретто для оперы.
Замужем за Дмитрием Курляндским, композитором и музыкальным руководителем Электротеатра Станиславский. С Дмитрием у Насти с недавних пор творческий союз. Выпустили диск "Город где". Она написала стихи, он - музыку. 7 сентября состоялась презентация.
Страничка Насти на Фейсбук: Настя Родионова.
Просмотров: 6915
|
