Когда это было, когда это было,
Во сне? Наяву?
Во сне, наяву, по волне моей памяти
Я поплыву.

(Николас Гильен) 

                                                                   ПРЕДИСЛОВИЕ

Я родился в 1929 году в Тбилиси. Отец Чикваидзе Ираклий Константинович, грузин, из Телави, а мама Михайлова Евгения Николаевна, русская, из Лагодехи. Стало быть, могу с полным основанием считать себя

Константин Ираклиевич Чикваидзе

стопроцентным кахетинцем. Папа был военнослужащим и умер, когда мне было 8 лет. После этого мы с мамой прожили восемь очень тяжелых довоенных и военных лет в Тбилиси и Лагодехи до тех пор, пока я не поступил в Тбилисское Нахимовское военно-морское училище (ТНВМУ). Я проучился в нем с 7 по 10 класс. В 1948 году после сдачи выпускных экзаменов был отчислен из-за недостаточной для службы в военно-морском флоте остроты зрения. Поступил в Грузинский политехнический институт и стал гидростроителем.

Невозможно переоценить значение нахимовского училища в жизни тбилисского пацана, «безотцовщины», разгильдяя и оболтуса, каким я был в первые годы войны. Нахимовское училище стало для меня Богом брошенным спасательным кругом, а в дальнейшем лоцией, определившей правильное движение по фарватеру моей будущей жизни. Но если бы меня спросили сегодня, жалею ли я, что не стал моряком, я бы честно ответил – нет, не жалею. Но если бы я вообще не попал в училище, то тогда это был бы не я, а совсем другой человек.

ТБИЛИСИ ДОВОЕННЫЙ

Я с мамой. 1931 год

В детстве я был любознательным, своенравным и озорным малым, что называется «без тормозов», но при этом стеснительным и невезучим. Родителям со мной, похоже, было не сладко.

Как-то родители, собираясь в гости, нарядно меня одели в модную в то время «матроску», но в впопыхах упустили меня из виду. А я в это время решил преодолеть протекающий мимо дома ручей не через мосточек, а по камушкам. Ну и, конечно, поскользнувшись, плюхнулся в воду. В результате в гости мы явились с большим опозданием.

Мне самому детство запомнился другими, более серьезными приключениями.

Первый случай произошел в возрасте четырех лет в Лагодехи, когда мне стало интересно: «Что будет, если закрыть леток улья на пасеке палочкой?» Моя любознательность была удовлетворена в пожизненно памятном объеме. Будучи в одних трусиках, я был искусан пчелами с ног до головы. Выручила тете Аня, которая схватила меня в охапку и окунула в бочку с водой, которая, слава Богу, стояла недалеко от пасеки. Разумеется, при этом тете Ане тоже досталось от пчел.

Другой случай приключился в Тбилиси, где мы жили в доме для военнослужащих, напротив нынешней станции метро «300 арагвинцев». Наш детский сад находился в Навтлуги в домах летчиков. Дружные соседи отвозили малышей в садик и обратно поочередно, ездили на трамвае. И вот, как-то нас четверых мальчиков из детского сада сопровождал мой папа. Мы сошли с трамвая напротив нашего дома и намеревались, пропустив транспорт, которого в то время было мало, перейти улицу. И вдруг, сам не зная

Мои родители. Ираклий Чикваидзе и Евгения Чикваидзе (Михайлова)

почему, я вырвал свою руку из отцовской и метнулся бегом через улицу. Как назло, из переулка за нашим домом выскочила легковушка и, конечно, я под неё угодил.  Слава Богу, что не под колёса, а между ними. Изрядно ушибленного и поцарапанного, меня на этой же машине доставили в больницу Арамянца, где осмотрели, перевязали и отправили домой. Хуже досталось маме, которой бесхитростные дети хором доложили: «Тетя Женя! Ваш Котик попал под машину!» О том, что я жив и почти здоров, она узнала, очнувшись после глубокого обморока.

Третий серьезный случай произошел в Коджори, куда папа проводил меня вместе с детским садом в летний лагерь. В первый день пребывания, нас после завтрака повели на прогулку. Мы пришли на край леса, откуда открывался красивый вид на ущелье и горы. Лес заканчивался небольшим обрывом, высотой под два метра. Я, конечно, должен был подойти к самому краю, ближе всех. Что я и сделал, поскользнулся на мокрых после дождя корнях дерева и полетел вниз. Результат – две сломанные кости на запястье и вывихнутая в локте левая рука. Вывих поставили на место, а вот загипсованный перелом неправильно сросся. И мне снова пришлось ломать и ставить кости на место в больнице Арамянца.

Помню похороны С.М. Кирова. По суровым лицам взрослых мы понимали, что случилось что-то необычное, касающееся всех, и мы, детсадовцы, почувствовав общее настроение,  тоже приуныли. А когда загудели фабричные, а за ними автомобильные и паровозные гудки, стало очень жутко, и некоторые девочки, вслед за нашей воспитательницей, дружно заревели.

В военных лагерях в Авчалах. 1933 год

Хорошо помню пребывание в военных лагерях в Авчалах под Тбилиси, где папа командовал дивизионной школой младших лейтенантов.

Я жил в командирской палатке, видел пулеметы, винтовки, револьверы, смотрел, как из них стреляют. 

Зимой я проживал в Тбилиси,  лето проводил у бабушки в Лагодехи. 

Жили мы на первом высоком этаже 3-х этажного кирпичного дома №53 по улице Шаумяна. Дом имел г-образную  форму и выходил длинным фасадом, с двумя подъездами, на улицу Шаумяна,  коротким, с одним подъездом, в переулок, ведущий к больнице Арамянца. Со стороны двора дом имел подвалы, в них располагались сараи жильцов. Все три этажа со двора опоясывали общие для нескольких семей широкие открытые балконы, на них, мы, детвора, пока не пошли в школу, проводили всё свое время.

Наш дом был интернациональным, жили в нём одни военнослужащие, грузины и русские. Напротив нашего дома через двор стоял еще один такой же дом, заселенный «гражданскими», преимущественно армяне и курды.  Двор у нас был общий на два дома. Все игры во дворе велись, как правило, на русском языке, но мы могли общаться на игровом и бытовом уровне на трех языках. Жили во дворе дружно. Я не помню ни одной драки.  

Мой дом на ул. Шаумяна, 53 в Тбилиси.  2011 г.

Это были общеизвестные «жмурки», «ловитки», «казаки-разбойники»,«орлянка» и «вышибалочка», "лапта" и ее грузинская интерпретация  - «чилка-джохи». 

Ну и, конечно, были силовые командные игры, такие как «Лахти», игра с поясными ремнями. Когда одна команда в круге охраняет лежащие на земле под ногами у игроков ремни, а  другая, находясь вне круга, пытается выбить ударами своих ремней ремни противника за пределы круга.

Или такая веселая игра, как «длинный осёл». Игроки одной команды становится в цепочку, друг за другом, в позе буквы «Г», обхватив впереди стоящего за поясницу, создавая таким образом «осла» длиной от трех до пяти спин. Задача другой команды оседлать «осла», прыгая друг за другом с разбега от установленной черты. Заступ, или падение с «осла» - поражение. В этой игре многое зависело от первого прыгуна. Он должен был запрыгнуть как можно дальше, на первую спину, чтобы всем хватило места на «осле». 

Я  (слева) и мой друг, сосед по дому Толик Калинин

В нашей трехкомнатной секции, с входом со второго подъезда, располагались две семьи. Мы занимали одну комнату 24 м2 с окном и застекленной дверью, выходящими на балкон. Соседи, Нежурины - муж, жена и две дочери Лида и Люба, занимали две смежные комнаты с окнами на улицу Шаумяна. Нежурины прожили по соседству пару лет и уехали в Харьков, а на их место поселилась семья майора бомбардировочной авиации Захарова из Ленинграда (дядя Боря, его жена тетя Нина и дети наши сверстники Лева и Инна). Дядя Боря погиб в начале войны, а с его семьей мы делили трудности военного времени и послевоенных лет. Жили, как родственники.

Через стенку от нас, также с окнами на общий балкон, но с входом из другого подъезда, жила семья Калининых - дядя Володя, подполковник интендантской службы, его жена тетя Дуся, дети Роза, Дора и Толик. Эта семья также стала для нас родной на всю жизнь. Еще одну комнату в квартире Калининых занимала семья военнослужащего Кобахидзе с женой и глухонемой от рождения дочкой.

D 1937 году я поступил в 71-ю среднюю школу, которую достраивали, пока я ходил в детский сад, рядом с нами, дом № 55. Забор долго не ставили, поэтому ходили в школу, не выходя на улицу, из нашего двора в школьный. В школу я пришел, уже умея довольно бегло читать, сносно считать и даже немного писать. 

Начало моей учебы в школе совпало с самой тяжелой для меня утратой в жизни, 21 октября, после непродолжительной болезни в возрасте 35 лет скончался мой папа. На маневрах в горах он застудил внутренности, открылось кровотечение, которое в госпитале не смогли остановить. Незадолго до этого папу

Школьный снимок. Я сижу на стуле, второй слева

повысили в должности, перевели на работу начальником отдела в штабе дивизии. Ожидалось повышение в звании и предоставление квартиры, о которой папа хлопотал последние два года. Похоронили папу со всеми воинскими почестями – с почетным караулом, оркестром, лафетом, запряженным в четверку лошадей и прощальным салютом на Петропавловском кладбище.

Началась жизнь без отца.  Маму,  которая до того не работала, товарищи отца пристроили библиотекарем в управление военно-учебными заведениями Закавказского военного округа.

Библиотека  находилась на нашей улице, примерно на половине пути до Авлабара, где проживала мамина сестра Лиза и ее муж Ясон. Их девочки, мои двоюродные сестры Нелли и Рита, учились тоже в нашей новой школе.

По утрам мама провожала меня в школу и бежала на работу. После занятий мы с сестренками пешком добирались до Авлабара. Тетя Лиза кормила нас обедом, и я оставался у них до утра  или шёл к маме на работу.

Моя мама в библиотеке Закавказского военного округа

Дом  тёти Лиза находился в глубине двора напротив Армянского драматического театра. Типичный дом  старого  Тбилиси – трёхэтажное здание  со сплошными балконами и скрипучей деревянной лестницей.  На каждом этаже располагались три больших комнаты и широкий проходной балкон вдоль этих комнат.  Первые две комнаты по ходу от лестницы занимали соседи, а последнюю - тетя Лиза. Им повезло, они получили разрешение отгородить и застеклить свою часть балкона. Таким образом, появилась еще одна комната, которая служила кухней-столовой.

Во дворе  стояла одна общая уборная, водопроводный кран с бетонным корытом и мусорный ящик. Вот и все удобства!

В нашей комнате из «удобств» был умывальник-рукомойник с раковиной, мусорное ведро  и ночной горшок. Таскание воды на третий этаж,   вынос ведра и горшка  входили в наши с сестренками обязанности. Пищу готовили на керосинках или примусах. Стирали бельё в корыте,  полоскали  под краном во дворе, сушили на веревках, протянутых вдоль балконов. Купались раз в неделю в серных банях.

Через один из соседних дворов располагался летний кинотеатр, и мы по звуку узнавали, какой идет фильм, и знали наперед, какие слова сейчас произнесут.

Типичный авлабарский дворик

Каково было тете Лизе в таких условиях растить своих детей, да еще заодно и меня, безотцовщину? Одному Богу известно.

У дяди Ясона, мужа тёти Лизы, заядлого охотника и рыбака, в доме жили собаки. В то время у них обитала пойнтер, сука  Леди,  во  дворе жила  дворняжка, девочка с мужской  почему-то кличкой  Шарик.  Леди дружила с Шариком, и случилось так, что они примерно в одно время ощенились. Шариково потомство, кроме одного щенка, утопил  сторож. А через несколько дней разродилась, умерев, четырьмя  щенятами Леди. Когда мертвую Леди вынесли во двор, готовясь отвезти на захоронение, к ней подошла Шарик и обнюхала со всех сторон. Вечером мы всей семьёй бросились спасать оставшихся без матери-кормилицы щенков.  Соски в доме не нашлось, мы  окунали в молоко тряпку и давали её сосать щенкам, но они сосали плохо, нервничали, пищали, и мы  все сильно расстроились. Рано утром нас разбудило  царапанье в дверь, собачье повизгивание  и лай. Это явилась Шарик, никогда прежде не взбиравшаяся на наш  третий этаж. Как только дверь приоткрылась, собака стремительно кинулась к щенятам, облизала их с ног до головы и  улеглась их кормить.

Со злом я столкнулся незадолго до истории с Шариком, в конце 1937 года. Тогда ещё была жива Леди.  Ночью громко залаяла во дворе Шарик, встревоженная его лаем, ответила наша Леди.  Снизу слышались  голоса  каких-то неизвестных людей и нашего дворника.  Проснулся весь дом, и, как потом выяснилось, людей волновал один вопрос: «К кому?».

Заскрипели лестничные ступени, послышался топот нескольких пар ног.  Дядя Ясон лихорадочно одевается, тетя Лиза  причитает, я и сестрёнки ревём, понимая, что происходит что-то страшное.  Раздаётся стук в  двери нашей коммуналки, кто-то открывает дверь, мы замерли, но пришедшие минуют дверь нашей комнаты и идут к соседней.  К нашим соседям… Утром мы узнали, что забрали соседа, дядю Валико, доброго, приветливого человека,  обожавшего свою жену и сына. Враг народа, начали говорить потом. С каждым днём и месяцем, пока продолжались эти ужасные времена, число военнослужащих, офицеров,  в нашем с мамой доме  редело. 

Когда я учился во втором классе, мама отдала  меня в музыкальную школу на Авлабаре. Музыку я любил, мне очень хотелось научиться играть на пианино, но было решено, чтобы я занялся скрипкой, ее легче и дешевле было купить. Скрепя сердцем я согласился, начав тем самым отсчёт моим хождениям по мукам. До Авлабара надо было добираться пешком, со скрипкой в футляре и нотами в планшете. И не было дня, чтобы завидев меня, кто-то не кричал ехидное: «Скрипач-трепач!».  

Как-то раз кто-то из маминых знакомых предложил брать для меня дополнительные уроки у очень опытной учительницы музыки,  профессиональной скрипачке, русской женщины, жившей  недалеко от нас в частном одноэтажном домике.  Помню, от занятий постоянно отвлекал сын учительницы, вечно росивший у мамы то поесть, то ещё что-то. Моего терпения для занятий музыкой хватило на два сезона, и я бы не вспомнил об этих бесславных попытках стать музыкантом, если б лет через пятнадцать моя сестра Рита не вышла замуж за того самого противного мальчишку.

                                                               ТБИЛИСИ. ВОЙНА

Лето 1941 года я провёл, вместе с тётей Лизой и девочками в Лагодехи.

В первый день войны на лагодехском стадионе, располагавшемся возле воинской  казармы, шел футбольный матч с приезжей юношеской командой из какой-то  деревни. В нашей команде играли мой брат Вова Калишук, сосед Женя Яловой и их товарищ Боря Иноземцев. Мы отчаянно болели за своих и  попутно обсуждали известие  о начале войны.  Все сходились на том, что наши немцев  прогонят через пару недель. Взрослые, судя по всему, наш оптимизм не разделяли. Футбольный матч лагодехцы  легко выиграли,  с войной,  скоро поняли мы, дело обстояло сложнее. Через год ушел на фронт и вскоре погиб  Женя Яловой. Ушёл воевать и пропал без вести через несколько  месяцев после призыва Боря Иноземцев.

Медперсонал и добровольные помощники госпиталя в школе № 71 г. Тбилиси. Моя мама в первом ряду вторая справа. 1942 год

Вернувшись к школе в Тбилиси, я узнал, что в нашей школе разместили военный госпиталь,  и нас перевели в  63-ю школу,  трёхэтажное здание старой постройки, с открытыми балконами вдоль классов небольших площадей. Учились мы в две смены, мой пятый класс занимался  в первую.  Тбилиси не бомбили, но ночами немцы частенько  совершали налёты. Днём в небе над городом появлялись разведывательные самолёты. Сразу  объявлялась воздушная тревога, палили зенитки,  и  осколки от снарядов  падали на город. Ходить в такое  время  по улицам было опасно, и городские власти перевели многих учеников из нашей, считавшейся престижной школы в другие,  поближе к местам проживания учеников. Это коснулось и моих сестрёнок. С этого времени мои хождения к тёте Лизе отменились, и я обрел  почти полную самостоятельность. Утром мама уходила на работу, я - в школу. По возвращении разогревал оставленную мамой еду на керосинке, обедал, делал наспех уроки и отправлялся во двор.  Там собирались такие же, как я, ребята,  и мы весь день, до появления взрослых, колобродили по городу  в поисках   развлечений. Так начался тяжёлый для мамы этап отношений со мной, рвущегося к свободе подростка. Телефона у нас не было, и неработающие соседки хотя и присматривали за нами, но уследить, понятное дело, могли с трудом.

Война шла, и  в нашем дворе построили бомбоубежище,  траншею глубиной около двух,  шириной - полтора и протяжённостью -  пятидесяти метров, с изгибами, коленами  и двумя входами. Стены были оббиты горбылём,  бревенчатый накат засыпан землёй. К счастью, убежище ни разу не сгодилось по прямому назначению, зато  стало для нас, пацанов, большим подарком. Мы устраивали в нём  землянки,  штабы, госпитали, дзоты, представляя себя на красноармейцами. Там же  мы прятались от взрослых и собирались вечерами поболтать  на  волнующие нас темы.

Как-то мы умудрились использовать убежище как стрельбище.

Некоторые  ребята  нашего двора (Толик Калинин, Володя Корнеев и другие ) работали на 31-м (военном) заводе  и исхитрились из отбракованных деталей собрать автомат. Стрелять очередями он  не умел, а вот одиночными выстрелами – вполне.  Достать патроны в доме, населённом военными семьями,  не было проблемой, тем более,  что к этому автомату подходили патроны от пистолета ТТ. Кто-то из пацанов проболтался, и взрослые буквально через несколько дней прикрыли наши опасные игры.

Другая наша забава состояла  в собирании  осколков  от разорвавшихся зенитных снарядов. Мы их находили  во дворах, на улицах и даже на крыше  дома  Для того чтобы на неё попасть,  надо было забраться по вертикальной металлической лестнице, идущей параллельно стене дома с высоты около трёх метров от земли.  Мы  стащили где-то  деревянную стремянку, приставляли к стене и перебирались с неё на металлическую. По всему периметру крыши  шёл невысокий кирпичный парапет. Встав коленями на крышу и облокотившись локтями на парапет, можно было часами наблюдать за тем, что происходит на улице.  Однажды мы увидели страшную картину – как шёл по улице  грузовик с лежащими на нём вповалку вповалку телами мёртвых людей. Брезент снесло при движении, и половина кузова была на виду. После такого  зрелища желание  забираться на крышу пропало само собой, а тут и родители, поймав нас за одним восхождением, попросили ЖЭК зашить досками нижнюю часть лестницы.

Осколки всё-таки сделали своё чёрное дело. Возвращвшийся из  школы  наш друг-сверстник Вова Коньюков попал под очередной налет,  и осколком ему пробило голову. После этого  многие ребята выбросили  свои коллекциии  осколков и интерес к их собирательству быстро сошёл на нет.

По нашей улице ежедневно провозили на длинной телеге с низкими бортами патоку для конфетной фабрики. Когда телега проезжала по нашей территории,  мы совершали на неё «пиратские нападения». Патоку перевозили в деревянных бочках, которые, как ни странно, закрывались крышками только во время дождя.  Несколько ребят пристраивались рядом с телегой с двух сторон и начинали канючить у кучера патоку, отвлекая, таким образом,  внимание. В это время кто-нибудь забирался на телегу  сзади, всовывал руку в бочку со сладким сиропом и тут же, вытащив её, спрыгивал. Все устремлялись к нему,  и убегая от возницы, на ходу перехватывали   стекающую с руки ловкача патоку и слизывали со своих пальцев. Через несколько секунд от неё не оставалось и следа. Возница махал кнутом, орал на нас, но ни разу не спрыгнул с телеги, чтобы догнать. Уже в пятидесятых годах, будучи студентами, мы,  вспоминая эти шалости,  единодушно пришли к выводу, что возница просто нас жалел. Ведь чтобы отвадить нас, ему  надо было всего-навсего  закрыть бочки какой-нибудь холстиной. 

Однажды  меня за плохое поведение выгнали с урока. В таких случаях надо было зайти в учительскую и получить свою порцию нагоняя от завуча, что я и сделал, и, присмиревший,  вернулся в класс и уселся на своё место.

В этот момент учительнице  показалось, что в помещении темно,  и она попросила меня, как сидевшему рядом с дверью,  включить  свет.  Розетки было две, и я, не спрашивая, нажал на ту, что поближе. На радость всей школе это оказался  звонок.  Так я стал героем школы...

В другой раз я прославился на весь класс. Шёл последний урок,   тянулся он  нескончаемо долго и я ломал себе голову, как бы улизнуть с него. И вспомнил! Весь класс, учителя знали, что к одному из школьников, моему другу, недавно    вернулся  с фронта,  после  лечения в госпитале, раненый отец, а мой дядя Ясон в это время служил  в специальных войсках в Иране. За  окнами школы останавливались тамвам, и тут меня осенило. Дождавшись, когда из прибывшего очередного трамвая  начали выходить люди, я вскочил на сидение парты, замахал руками и  заорал: «Дядя Ясон с фронта приехал!». Схватил заранее подготовленный портфель и через весь класс, мимо растерявшейся учительницы, продолжая изображать бурное волнение,  выскочил за дверь. Мне повезло. Игра была столь удачной, что не  только учительница, на и  одноклассники поверили мне.

Многие женщины нашего дома помогали персоналу госпиталя,  расположившемуся недалеко от нашего дома, в нашей старой школе, выхаживать бойцов. Вечерами и в воскресные дни, освободившись от работы и домашних дел, ходила в госпиталь и моя мама и нередко брала с собой меня, чтобы бы не оставался без присмотра, но главным образом, думаю, с воспитательной целью, чтобы знал, что такое война, и учился состраданию.

Ходили мы в госпиталь к раненым солдатикам от школы, всем классом, с учителями. Мы читали бойцам стихи, пели песни,  просто болтали с ранеными, слушали их рассказы. Помню, как солдаты-грузины научили нас своей, грузинской строевой, как они сказали, песне. Она нам сильно понравилась. Мы её  выучили и, расхаживая строем по двору, весело распевали. Один куплет я запомнил, в нём были такие слова:

«С Гитлером как быть? Дом его спалить,

Горячий шампур в ж…у  засадить»

Тбилисский трамвай. Подъём на Авлабар

Самой опасной забавой детских лет было  запрыгивание на едущий   трамвай и спрыгивание с него на ходу. Пневматически закрывающихся дверей у трамваев тогда не было, а были ступеньки и выступающие за габариты трамвая поручни. Трамвай, ходивший из Авлабара в Навтлуги, делал  остановку возле нашей 63-й школы,  напротив нынешнего входа в метро «Триста арагвинцев», и далее, трогаясь, набирал  скорость. Ухватившись за поручень, мы запрыгивали на нижнюю ступеньку и ехали, повиснув на ступенях, до следующей остановки. Когда трамвай начинал притормаживать, мы спрыгивали, перебегали рельсы и повторяли трюк со  встречным, идущем обратно в  Авлабар, трамваем. Автомобили нам были не страшны -  их тогда на улицах города насчитывались единицы.  

Трамвайной джигитовкой занимались многие более-менее молодые тбилисцы, это считалось своего рода доблестью, признаком настоящего мужского поведения – вскакивать в трамвай и спрыгивать с него на ходу в нужном для себя месте.  Я видел виртуозов, занимавшихся этим  на предельных для трамвая скоростях.  Один из учеников нашей школы потерял ногу во время таких занятий, но это никак не отразилось на поведении других,   пока не вошли в жизнь современные трамваи – без поручней и с автоматически закрывающимися и открывающимися дверьми.

В 1942 году я закончил пятый класс и  с нетерпением ждал, когда мы поедем  в Лагодехи. Нам очень повезло. Как раз в это время там открылась «Военная школа отличных стрелков снайперской подготовки», и руководство дивизии, хранившее добрую память о моём отце, предложило маме работу в этой школе. Нашей с мамой радости не было предела.

Тётя  Лиза тоже решила вывезти девочек в Лагодехи и продержаться там до возвращения дяди Ясона из армии.

Следующие два года моей жизни прошли в любимом Лагодехи. Этот период моей жизни был описан в предыдущих публикациях на сайте в статье «Старый Лагодехи. Ах, война...(Из воспоминаний Константина Чикваидзе)».

                                                                 НАХИМОВСКОЕ УЧИЛИЩЕ

Тбилисское нахимовское военно-морское училище

В конце августа 1944 года мы  с мамой вернулись в Тбилиси. Вернулся с войны дядя Ясон. Его  назначили начальником управления лагерем немецких военнопленных. Вскоре он взял к себе на работу мою маму и наша жизнь помалу начала налаживаться.

Первого сентября я пришёл в нашу старую,  71-ю школу. Госпиталь куда-то перевели.  Бомбоубежище во дворе к сожалению пацанов и к радости взрослых  засыпали землёй, и нам пришлось искать места для игр гна близлежащих пустырях.

Наш район, Авлабар, славился хулиганами, ворами и бандитами. Блатная «романтика» притягивала подростков. Мы изображали из себя блатных, довольно быстро освоили «феню» и употребляли ее, где надо, и где не надо, пели блатные песни и матерились почем зря. И я после тихого и благопристойного Лагодехи, не без внутреннего сопротивления, но тоже начал становиться таким, как все. В карманах у многих  появились можные тогда ножи - финки. Я спёр у дяди Ясона трофейный «вальтер» и несколько раз появлялся с ним на наших сборищах. Некоторых ребят увлечение блатным миром привело в тюрьмы, меня судьба пощадила.

 Осенью 1944 года я увидел на набережной Куры  марширующих с под музыку оркестра ребят в морской форме, курсантов нахимовского училища, и мне очень захотелось оказаться в одном с ними строю.  Но кто-то сказал, что в нахимоцы принимают  только детей военнослужащих, погибших на фронте. Значит не судьба, решил я, и успокоился.

Вскоре после ноябрьских праздников в наш класс во время урока  в сопровождении директора вошла незнакомая женщина. Директор представил нам её  как представителя РОНО и дал  слово для объявления. И тут я слышу такое, что не верю своим ушам – объявлен  дополнительный набор в Нахимовское училище детей военнослужащих  грузинской национальности, обучающихся в восьмых классах русских школ. При этом женщина уточнила, что поскольку восьмого класса в училище еще нет, то набор осуществляется в седьмой класс. Когда прозвучал вопрос о желающих,  я, не задумываясь, поднял руку.  Но предстояло ещё получить согласие мамы, которая, узнав о моём  решении, оказала неожиданное сопротивление. Лишь после обсуждений с родными и соседями, взвесив все «за» и «против», и не выдержав моего напора, она согласилась.

Я перед нахимовским училищем

Будущие нахимовцы на встрече с дежурным офицером

Помню, как я переживал и волновался, что меня не примут из-за троек в первой четверти. А мама, много лет спустя, поделилась своими переживаниями того периода. С одной стороны она не хотела, чтобы я стал военным, считая, что, если бы, не служба, папа был бы жив. С другой стороны,  она видела, как я,  связавшись с блатными,  начал катиться вниз боялась, что это может закончиться для меня плохо. Главным же на чаше весов оказалось моё неукротимое желание.

В конце 1944 –го  или в начале 1945-го, не помню уже, пришло почтовое уведомление о моём зачислении. Училище находилось на улицу Камо, 52.

Первая рота, где мне предстояло «служить», размещалась на верхнем этаже отдельно стоящего здания, за санчастью. В этом же здании располагались музыкальный взвод и взвод обслуживания из рядовых матросов, а в полуподвале приютились душевая, «баталерка», карцер и другие помещения хозяйственного назначения.  До сих пор помню, с каким трепетом натягивал на себя первую в жизни тельняшку. А когда надел новенькие ботинки, то вспомнил босоногое детство в Лагодехи и сказал себе мысленно: «Прощай, босяцкая жизнь!» 

Я и двое новичков,  Костя Цибадзе и  Давид Чхеидзе,  попали во второй взвод. Наш комвзвода старший лейтенант  Колесников во время построения на обед представил нас взводу.  Обед из трех блюд произвел на меня, хиляка военного времени, двойственное впечатление. С одной стороны порадовало, что всего так много и вкусно, а с другой стороны огорчило, что не успел выпить компот до команды «встать».

Нахимовец Константин Чикваидзе

Привык я к новому месту и к моим новым друзьям быстро. а редкость быстро. «Старослужащие», ещё не забывшие трудностей своих первых дней, отнеслись  к нам с пониманием и сочувствием. Помогло и то, что нас, новеньких, было трое, мы быстро сдружились между собой и нашему триумвирату, буквально через пару дней, присвоили наименование «Трио-дзе». Со временем каждый из нас оброс друзьями и уже  через месяц мы стали «своими»  во взводе и в роте. Всего в дополнительном наборе было двенадцать. С нами  провели ускоренную и объемную строевую подготовку и через несколько недель мы уже ничем не отличались от других курсантов.

Труднее далось привыкания к военной  дисциплине. После гражданской вольницы беспрекословное подчинение  давалось мне  тяжело. За пререкания, разговоры в строю и другие прегрешения я не вылезал из нарядов вне очереди и частенько драил гальюн.

О том, что немцы капитулировали,  мы узнали ночью,  за два - три часа до подъема. Когда мы спали, пришёл дежурный офицер и сообщил дневальному  по роте о Победе, предупредив, чтобы тот до подъёма никому об этом не говорил.  Радостная новость  распирала дневального, тот проговорился проснувшемуся в туалет курсанту и через минуту крики: «Ураааа!!!! Подъем! Победа! Войне конец, фрицам п….ц!»  разбудили всё училище. И тут такое началось! Все высыпали в холл, кто в чём, не одевшись по форме. Мы кричали, плясали, обнимались. Сбежались дежурные старшины, пришёл  офицер, но что они могли  сделать с лдикующей толпой, когда их самих распирало от радости? Команд в этот час не было – нас только попросили не употреблять крепких выражений.

Мой рисунок в память о Дне Победы

В этот день объявили общее построение. Выступал «батя», начальник училища, играл оркестр. Ликование длилось до вечера. Царила особая атмосфера: прощалось всё и всем, начиная от «разговорчиков в строю», и, кончая острыми словечками, непроизвольно, от избытка чувств  слетающими с наших языков.  В память о Дне Победы я  набросал  тогда рисунок, хранящийся у меня в моих бумагах по сей день.

Это тот самый холл, где мы ликовали. Слева дверь в первый взвод, справа в наш взвод, а на противоположной стороне в третий. Арочная дверь слева ведет в умывальник и гальюн. Все до мелочи срисовал, ничего не упустил. Даже того самого доверчивого дежурного, который не сумел уберечь наш покой в то памятное предрассветное утро.

«Цедекобзиада". Так мы называли в училище явление, родившееся на следующий день после того, как футболисты ЦДКА (Центральный дом Красной Армии) завоевали кубок страны. Года точно не помню, кажется, 1946-й. Большинство ребят из нашей роты болели за этот спортивный клуб. И работал  у нас в училище один вольнонаемный грузин, болел он, конечно, за тбилисское «Динамо. Иногда  заходил к нам поболтать, и в тот памятный день, желая нас, вероятно,  порадовать победой наших любимцев, он забежал перед построением на зарядку и  радостно сообщил: первым встретившимся курсантам: «Ребиата! Цэдэкобз кубок взялз!» То ли его дикция подвела, то ли акцент, может быть, ребятам так послышалось, но нам они рассказали именно так – с невесть откуда взявшейся в в конце слов буквы «з».  Хохоту было много.  Про этот случай через день- два, может,  все и забыли бы, если бы не Жора Бродский, который, когда его окликнули: «Ты куда?» - ответил: «Куда? Куда? В гальюнЗ!» Так началась в училище  «цедекобзиада», длившаяся почти два месяца. Каждый старался внести свою лепту в эту игру, и постоянно можно было слышать: «кубрикз», «нарядз», «отдалз», «принялз»….

В то время командиром нашей роты был капитан-лейтенант Мизонов. Мы его в своем кругу звали «Гибон». Почему? Мы и сами не знали, кличка перекочевала к нам, кажется,  из другой роты. Может и сами придумали – он сменил любимого нами капитана второго ранга Попова и мы тем самым высказывали к Мизонову своё недовольство.  Со временем мы стали уважать Мизонова тоже, но кличка так и осталась жить, только с началом «цедекобзиады» зазвучала звонче – «Гибонз».

Наряд дежурным по камбузу считался самым привлекательным. Для чего его придумали, я так и не понял. Надо было с дежурным офицером снимать пробу с приготовленных блюд и выполнять его отдельные мелкие поручения. Вот, пожалуй, и всё. Оставалась  масса свободного времени. Можно было и книжку почитать и прикорнуть где-нибудь в закутке. Интересно было послушать кухонные разговоры и перепалки, да и вкусно, вволю поесть.

Первое дежурство оказалось  самым интересным. Главным поваром на камбузе работал пожилой грузин Иосиф, -  Ёська, как его величали жнщины-помощницы, - добрый и веселый старик со шрамом на лбу. Услышав мою грузинскую фамилию и русское лицо,   он  подошел ко мне и на грузинском спросил:

- Парень, ты грузин?

Я утвердительно киваю головой.

- Что-то не похож.

- Мама у меня русская, - отвечаю на грузинском.

Видимо я ему чем-то понравился и он сказал:

- Садись «бичо» (парень, мальчик – П.З.), давай поговорим.

И стал он расспрашивать меня: откуда я родом, кто родители, почему пошел в училище. И я из вежливости стал задавать ему разные вопросы.

И тут он говорит:

- А ты знаешь, я жил в Гори со Сталиным на одной улице, вместе росли, учились, играли в разные игры, боролись, дрались иногда. Дружили, в  общем.

Рассказал, как в 30-е годы Сталин решил повстречаться с друзьями детства и пригласил их во время своего отдыха в   резиденцию в Гаграх. Всем приглашённым купили билеты и отправили поездом в Гагры, на станции посадили в автобус и доставили в резиденцию. Завели в большой зал. Вдоль длиной стены зала - кресла. Усадили, принесли  лимонад, попросили немного подождать. Через некоторое время открывается дверь и в сопровождении нескольких помощников входит Сталин. Все поднялись со своих мест. Сталин  подходит к каждому, здоровается. Кого узнаёт,  кого нет, одному руку пожмёт,  другого обнимет. Дошла очередь до нашего Еёськи. Сталин вопросительно смотрит, морщит лоб и никак не может вспомнить.  Тогда  Ёська касается рукой  своего  шрама на лбу и говорит: «А  это ты помнишь?» И тут Сталин вспомнил, обнял  тёзку и расцеловал.

Оказывается в  детстве они сражались кизиловыми палками, и Сталин случайно залепил нашему Ёське  в лоб. Рассек  прилично, все лицо было в крови. Со временем образовался  шрам. Потом тёзки расстались - Сталин уехал учиться в семинарию, а наш Иосиф женился на женщине из Тбилиси и переехал жить к ней в столицу. 

Танцы в училище нам преподавал балетмейстер Горский, работавший в Тбилисском театре оперы и балета. Уроки проходили в актовом зале. Танцам мы обучались преимущественно бюальным и нам нужны были девушки-партнёрши, за неимением которых их роль должны были поочередно выполнять мы. Проблема была в том, что никто не хотел танцевать за даму. Определял, кому быть кавалером, а кому дамой сам Госркий, Поэтому устанавливал пары и определял, кому быть ведущим или ведомым, сам Горский, и  к следующему занятию нередко забывал, кто у него в пары ведущий и ведомый.  Примерно четверть ребят хорошо исполняли дамские партии, но совершенно не умели водить, и стало ясно, что для полноценного обучения без девочек нам не обойтись.

Усилиями Горского приблизительно в 1946 году  в училище состоялся первый бал с приглашенными девочками. Откуда они были, не знаю, но было очевидно, что обучались они классическому танцу в каком-то специальном  заведении.  

Нас заранее оповестили и мы, сгорая от нетерпения, ждали этого дня. И вот он наступил. Духовой оркестр на сцене. Мы в ближнем от сцены левом углу актового зала. В парадных мундирах с надраенными

Танец для фотокорреспондента. Крайний справа - Костя Чикваидзе

пуговицами и бляхами, начищенные и наглаженные. Стоим,ждём,волнуемся. Влетает один из наших: «Приехали!» Оркестр заиграл марш, и в зал начали входить девочки, робкие и скромные, с потупленными глаз. Размещаются  в противоположном от нас углу зала. Оркестр исполняет первый танец – вальс, но мы все стоим, мнемся и чего-то ждем. Некоторые девочки стали танцевать друг с другом, наши офицеры пригласили на танец преподавательниц, а мы все стоим. Вальс близок к концу, назревает конфуз. Вдруг из толпы нахимовцев почти строевым шагом, грудь колесом, выходит Вася Осадчий и через весь зал направляется в противоположный  угол. Подходит к одной из девочек - щёлк каблуком, легкий поклон и пара закружила в танце. И тут нас прорвало – мы, до того тихо шушукающаяся в углу  толпа мальчиков, ринулись через зал и мгновенно расхватали девочек.  Остались стоять несколько ребят, включая меня, те, что считали, что не умеют водить в танце. Потом эти девочек  приглашали к нам не один раз, стали образовываться постоянные пары, а число ребят, не умеющих водить, с каждым разом уменьшалось.

За пару лет до выпуска  в училище началось увлечение чечёткой. Мы отбивали её где придется и всякий раз, как выпадала  свободная минута: в коридорах, на лестничных площадках, в кубриках и даже в умывальниках и гальюнах. 

В училище в наше время был очень хороший духовой оркестр, который исполнял не только марши, но и танцевальную и песенную музыку тех лет. Возглавлял оркестр талантливый дирижер, фамилию  и звание которого я, к сожалению, забыл. Он сочинил наш «марш нахимовцев» задолго до появления марша Соловьева-Седого. Мы знали слова и музыку этого марша и даже пели его в строю. Неужели он канул в лету? Очень хотелось бы еще хоть раз услышать. Ведь этот марш создавался в стенах нашего училища и для нас. И потом, он был первым.

Наш оркестр всегда был с нами на разводах, построениях, на подготовке к парадам, на танцах и праздниках. Мы любили его и гордились им. 

Кроме обязательного английского мы изучали еще немецкий или  французский языки. Нашему классу достался французский, чем мы были очень довольны, так как учить немецкий в  войну никому не хотелось. Преподавала нам язык маленькая, худенькая, немолодая женщина,  армянка. Жила она на улице Камо в полуподвальном помещении, и окна ее квартиры с решетками начинались от тротуара. Когда мы по утрам пробегали мимо на зарядку, это означало дня нее, что пора вставать и собираться на работу. Уважали ее за любовь к своему предмету, неукротимый энтузиазм в обучении и остроумие, а любили за доброту. Она очень хотела, что бы мы полюбили французский язык так же, как сама любила его. Удивительно, мне французский язык в жизни не пригодился, но по прошествии стольких лет кое-что в памяти сохранилось. В том числе «Марсельеза», которую мы исполняли а капелла хором всем классом с учительницей.

Многое забылось, но вот рапорт дежурного по классу на французском языке помню. Разбуди ночью – отрапортую без запинки. 

К  слогану "Один за всех, все за одного"  из «Трех мушкетеров» я всегда относился с уважением, считая, что речь идет о взаимовыручке, но в училище мне пришлось узнать и понять более глубокий смысл этой формулы.

Понял  это в конце 1946 года, когда нашу роту на вечернюю прогулку вывел, недавно назначенный и еще не успевший с нами толком познакомиться  старшина Исаев.

Было холодно, хотелось скорее разойтись по кубрикам, поэтому разговорчики в строю не прекращались. И тогда старшина скомандовал, как на параде, «Смирно! Равнение на право!» Мы сделали руки по швам, и головы повернули  куда следует, но шаг получился вялый,  да еще с ненавистным для начальства шарканьем. И тут же прозвучало обычное: «Ноги не слышу!» А в ответ из строя, чуть громче, чем следовало, раздалось: «Медведь на ухо наступил», ну и, конечно, раздался смех. Подождав, когда колонна, развернувшись у санчасти, дошла почти до ворот, Исаев скомандовал: «Стой! Налево!» Мы стоим, как на разводе, старшина напротив. И начинается допрос: «Кто сказал?»  В ответ - тишина. Снова вопрос и снова тишина. Я стоял в первой шеренге, практически лицом к лицу со старшиной, и тут меня черт дернул в этот момент что-то буркнуть соседу. «Воспитанник Чикваидзе, выйти из строя» - скомандовал  старшина. Выполняю команду, а у самого в голове естественные вопросы вертятся: «За что?», «Почему меня?», «Когда он успел мою фамилию запомнить?»

Как я понял позже, в тот момент неважно было - «кто». Сработала первая часть формулы, ответить должен был «Один за всех» и им оказался я. Старшина поставил меня метрах в десяти перед строем и скомандовал: «На месте шагом марш!» Потом, не дождавшись ответа на свой вопрос, командует роте: «На право! Шагом марш!» Рота разворачивается и начинает движение в сторону санчасти, а старшина, оставив меня отрабатывать показательное наказание, переместился в конец колонны.  

Вдруг из строя раздается команда (это был Витя Семенов): «Рота смирно! Равнение на право!», то есть на меня. И мне ничего не остается, как встать во фронт, приложить руку к бескозырке и принять этот парад протеста. Должен отметить, что такого печатного шага, как в тот момент, я никогда в жизни больше не слышал. Это сработала вторая часть формулы «Все за одного».

После этого последовала команда старшины: «Рота стой! Чикваидзе встать в строй! Бегом марш!» Исаев гонял нас минут десять, после чего последовало долгожданное: «По трапу бегом!» Когда мы злые и возбужденные оказались на своем этаже, то под горячую руку сговорились, и тут же реализовали план реванша.

После отбоя, когда старшина, погасив лишние огни, занял свое место в начале коридора, включил настольную лампу и углубился в чтение книги, из самого дальнего кубрика раздалось хоровое чеканное: «Стар-ши-на И-са-ев – При-ши-бе-ев!» Как только старшина добежал до кубрика, в нем сразу же воцарилась тишина. Но тут же раздалось из другого кубрика, потом из третьего. И снова тишина. Рота спит. Надо отдать должное, старшина не стал искать виноватых и усугублять ситуацию, а в наступившей тишине ретировался на свое место.

Утром поговорили о вчерашнем происшествии и выяснилось, что чувство неприятного осадка от нашего поступка возникло почти у всех ребят. А Исаев  в дальнейшем, по всеобщему мнению, оказался «мировым мужиком». Особенно мы начали уважать его на практике в Геленджике, когда увидели, как лихо он управлялся с парусами, вязал узлы, семафорил и играл в футбол. 

Одевали нас хорошо. Разнообразно, в соответствии с временем года и режимом дня. Кроме повседневной одежды  была еще рабочая – «роба»  и парадная,  «парадка».

В то время на флоте существовало свое представление о том, как должен выглядеть настоящий моряк. Прежде всего - брюки. Они должны были быть расклешенными к низу так, чтобы закрывать ботинок. Тельняшка не должна была выступать более чем на три полоски. Гюйс должен был быть не синим, а прилично выцветшим от времени. Мы, естественно, были не прочь следовать этой моде, тем более, что главными её носителями были ребята, бывшие до училища воспитанниками на кораблях, и  те, кто жил до училища в портовых городах. Вносили свою лепту и кадровые моряки из музыкального и хозяйственного взводов.

Никто не знает, откуда в нашей роте появились так называемые «торпедки», куски фанеры трапециевидной формы, с помощью которых можно было «расклешить» брюки. Предварительно намоченная, нижняя часть штанины натягивалась на «торпедку» на столько, на сколько хватало сил. После этого брюки с «торпедками» укладывались на ночь под матрас на лист фанеры. Рано утром брюки извлекались, подсушивались и перед подъемом стаскивались с «торпедок».

От зорких глаз воспитателей эта модная тенденция не ускользнула, но «торпедки» продолжали переходить от одного курсанта к другому, пока кто-то не попался с поличным. Пойманный, как водится в таких случаях, должен был пострадать «один за всех». На общем построении «виновника» вывели из строя, всенародно потрясли «расклешенными» брюками и «торпедками» и зачитали приказ об отчислении из училища за порчу государственного имущества. Я не помню фамилии этого воспитанника, но помню, что все его очень жалели, потому, что он просто случайно вляпался, а те, кто пропагандировал и внедрял «модные» тенденции, ушли от наказания.

Одним утром я стоял в наряде в карцере, охранял воспитанника из второй роты. Время его отсидки в карцере истекло, а дежурного офицера, имевшего право на его освобождение, всё не было и не было. Между тем неумолимо приближалось время завтрака, и выяснилось, что и я, и отбывший срок наказания курсант очень голодны.  Недолго думая, я открыл  дверь и повел  курсанта в главный корпус к дежурному офицеру. Оставив его у двери дежурки, вежливо стучусь в дверь, захожу и докладываю: так,  мол, и так.  «А где заключенный?» - спрашивает опешивший офицер. Узнав, что тот за дверью офицер, выходит  из дежурки и  командует нам обоим: «За мной!»

Мы плетемся за ним и тоскливо про себя считаем, сколько последних минут осталось до завтрака. Успеем или нет? Возвращаемся обратно в карцер, и офицер начинает перечислять мне, сколько нарушений караульной службы я допустил. Надежда успеть на завтрак еще теплилась. Наконец, когда выговор закончился, офицер открыл карцер, завёл меня,  а ключ вручил  бывшему заключенному,  поручив строго меня охранять, К обеду нас отпустили.Позже я узнал, что этот офицер – большой оригинал, и проделал такую же «шутку» ещё с кем-то.

В летних лагерях я был два раза. Первый раз в Кикети недалеко от Боржоми в 1946 году, а второй раз в Фальшивом Геленджике  (Дивноморское - ведущий сайта) в 1947 году.

Кикети  помню смутно. Но один эпизод врезался в память.

Проводились соревнования по стрельбе из мелкокалиберной винтовки.   Мне помог лагодехский охотничий опыт, и я в этих соревнованиях оказался первым. Мне как победителю дали ружьё, несколько патронов  и отпустили на два часа в лес поохотиться. Я ходил по лесу более часа, пока не вышел на поляну и не увидел высоко на дереве хохлатого удода. Возвращаться без трофея было нельзя, засмеют. Я прицелился и выстрелил. Птица упала и, раненая, затрепыхалась на земле. Я поднял ее, и сделал то, что делают в таких случаях все охотники - чтобы не мучить умирающую птицу,  ударил ее головкой о камень. Разворачиваюсь с трофеем в сторону лагеря и замираю. Передо мной стоит девочка грузинка, примерно моего возраста, красивая – глаз не оторвать. Стоит, в глазах слезы,  смотрит в упор мне в глаза. В ее взгляде не было ни укоризны, ни гнева – только безграничное презрение и нескрываемое отвращение. От жуткого стыда у меня побежали по спине мурашки, и кровь ударила в голову. Я не придумал ничего умнее, как сказать «бодиши» («простите») и, схватив свой трофей и мелкашку,  скрыться с её глаз. По дороге я закинул бедную птицу в кусты.

Фальшивый Геленджик. С сайта meshok.net

В 1947 году после сдачи экзаменов за девятый класс  нас отправили на все лето в Фальшивый Геленджик. Разговоры о том, что у нас будет свой лагерь на базе дивизиона торпедных катеров, что мы будем ходить на вёслах и под парусами, что у нас будет стадион, создавали приподнятое  настроение.

О том, как мы добирались до Геленджика, я написал по горячим следам в своем дневнике.

ФОТО 20

«…29.05.47.

Экзамены подходят к концу. Осталось сдать еще только историю и географию. Немного побаиваюсь истории, т.к. в течение года я ее учил только для преподавателя.

4.6.47.

Сегодня сдал последний экзамен. Впереди еще день подготовки к отъезду в лагерь. Вечером ходил последний раз в увольнение. Был дома и у тети Лизы. Тысячи наставлений, советов и прочего. Обещал писать письма через каждые два дня, но боюсь, что не получится….

В кубрике затянули потуже вещевые мешки и после напутственного слова "бати" отправились на вокзал. По дороге нас попытались заставить петь песни, но так как это вызвало недовольство, которое вылилось в целые потоки ругани, то песни пришлось рьяному начальству отставить.

На вокзале девушки, пришедшие провожать ребят, смех, шутки.

Раздается последний звонок.

Поезд трогается.

Махание бескозырками, платочками, беретами. До свидания, Тбилиси!

На нашу роту выделили целый вагон. Места было много, так что весь день волынили. Играли в шахматы, резались в козла, слушали радио, пели. Весь день я старался уснуть, чтобы ночью, когда подъедем к морю, полюбоваться им. Но устул только вечером, предупредив предварительно, чтобы разбудили ночью, когда подъедем к морю.

Обложка моего дневника

Ночью проснулся от толчка в спину. Кто-то из ребят нетерпеливо тормошил меня и шопотом, как бы стыдясь своей радости, говорил мне: "Вставай быстрей, уже море". Мигом соскочил я с койки, с лихорадочной поспешностью, путаясь в шнурках, натянул ботинки, и уже через несколько секунд был в тамбуре. Трудно передать словами то, что открылось передо мной. Поезд шел очень медленно, по самому берегу моря, тихо постукивали колеса, где-то впереди кто-то пел «Ямщика», а в нескольких метрах от насыпи одна на другую набегали волны.

Море! Вот оно море! Сколько раз в душном и знойном Тбилиси, корпя над книгой, мы мечтали о тебе, сколько разговоров, планов и споров были связаны с тобой. И вот наконец ты передо мной. Я вижу твои свинцового цвета волны, гладкую поверхность, пересеченную серебряной лунной дорожкой, вижу гагринский мыс, над которым чернеют острые пики кипарисов, слышу торжественный шум волн.

Долго сидели мы на подножках вагона и любовались морем. И все курили, курили даже те, кто никогда папиросы в рот не брал. Но вот поезд все дальше и дальше отходит от моря. Досадно до неимоверности.

ВСухуми погуляли по вокзалу, накупили папирос и каких-то леденцов и пошли спать.

Утром только проснулся и сразу же к окну. Синее море, восходящее солнце, зелень и красивый вокзал Хоста ошеломили. В Сочи видел первый корабль. "Украина" стояла на рейде.

Чем дальше отъезжали от Сочи, тем бледнее становилось вокруг "природа".

После занятий по семафору в Фальшивом Геленджике. Я - крайний слева. 1947 г.

Около 12 часов в самое пекло приехали в Туапсе. Здесь мы должны были сойти и дальше двигаться морем. Туапсе произвел на меня паршивейшее впечатление. Жара, пыль, грязь. Кругом видны следы войны. Вокзала вообще не существует. Много разрушенных зданий. В порту кругом обломки, останки судов. До самого вечера ждали прихода из Новороссийска Б.Д.Б. (быстроходная десантная баржа), на которой должны были отправиться в Фальшивый Геленджик.Ожидание стало бы не так тягостно, если бы мы были сыты (продукты к тому времени у нас почти вышли, и каждый добывал, что мог.Меняли мыло, тетради на какие-то дрянные пресные лепешки) и если бы можно было купаться (разрешения купаться еще по флоту не давали).Было очень досадно. В такую жару сидеть у самого синего моря и не купаться. Все же под вечер, когда начальство было занято вопросом погрузки вещей на пришедшую Б.Д.Б., я вместе с Сажиным ухитрился искупаться у причала. В этот день из-за плохой погоды выйти в море было нельзя. Пришлось ночевать на металлической палубе Б.Д.Б. Если весь день мы не знали, куда скрыться от проклятой жары, то ночью, особенно под утро, мы не знали, куда деваться от адского холода. В 12 часов дня мы получили "добро" и восьмиузловым ходом пошли курсом на Геленджик. По существу это был первый мой "выход" в море.

Погода была великолепная. Стоял полный штиль. Я с некоторыми ребятами разместился на самом носу Б.Д.Б. И оттуда наблюдал за морем, берегом, за дельфинами, которые иногда выпрыгивали на поверхность.

Видел, как работает штурман.

Мы все время очень близко от берега. Берег мне не понравился. Большей частью скалы, обрывающиеся к морю, да жиденькие леса. К вечеру, когда уже стало темнеть, открылся мыс Фальшивого Геленджика. Вскоре за мысом стал виден и сам Фальшивый Геленджик. С моря видно всего несколько утопающих в зелени домов. Как-то нас встретит начальство? Какие будут порядки в лагере? Эти вопросы беспокоили нас все время дороги».

В лагере нас ждали несколько палаток, камбуз и столовая, гальюн и карцер, представлявший собой брезентовую палатку  на раскаленнх камнях пляжа. 

Первые дни мы занимались обустройством лагеря.Таскали в вещевых мешках гальку с берега моря на камбуз, норма  - 20-30 мешков в день на каждого. Гальку высыпали на площадки и дорожки, потом разравнивали и уплотняли. Другие носили вёдрами родниковую воду на камбуз. Уставали мы очень. Притащив последний мешок (старшина вел учет), падали  обессиленно на землю, и поднять нас было невозможно никакими силами.

Вдобавок ко всему  было запрещено купание в море.

Перед выходом в море. Фальшивый Геленджик, 1947

Вскоре приехал начальник училища,  «батя», офицер Алексеев, и начались  регулярные занятия. Каждое утро мы разбирали вёсла,  садились на лодки и один за другим выходили в море. При штилевой погоде это было сплошное удовольствие, а вот качку выдерживал не каждый, многих мутило. На пирсе всегда стоял кто-то из офицеров, - чаще Поляков, обычно с голым торсом и биноклем в руках,  - и кто-нибудь из старшин с флажками для связи.  Все попытки вернуться раньше времени безжалостно пресекались командой «Мористее!».

      К концу пребывания в лагере мы уже довольно сносно ходили на веслах и забирались далеко в море, подальше от глаз начальства. Поляков к тому времени серьезно заболел, получил сильные солнечные ожоги. И наш старшина Исаев даже разрешал нам по очереди купаться с  борта, который не был виден с берега.

Очень хотелось походить под парусами, но в тот год парусами были укомплектованы только несколько шлюпок. Поэтому повезло тем, кому удалось «покататься» с Исаевым.

Однажды, во время моих каникул, дядя Ясон пригласил меня и маму посетить концерт самодеятельности в лагере немецких военнопленных. Лагерь находился на западной окраине Тбилиси, - с вышками, колючей проволокой, охраной, собаками, - и состоял из большого количества однотипных бараков, один из которых, клубом со сценой и занавесом, был увешан антифашистскими плакатами. В зрительном зале  стояли длинные скамейки  с двумя проходами вдоль стен. Когда мы вошли, пленные уже сидели на скамейках и, видимо в ожидании начальства, были заняты своими разговорами.  С мои дядюшкой пришли два его заместителя, мама и я,  в нахимовской форме.

Когда мы вошли, раздалась команда «Встать» и наступила гробовая тишина. С дисциплиной в лагере, похоже, не шутили.  После того, как мы уселись на самые лучшие, перед сценой, места, прозвучала команда «Сесть» и концерт начался. Это был своего рода  «капустник», поставленный и исполненный на высоком уровне бывшими профессиональными актерами и музыкантами. Разыгрывались различные сценки, женские роли в которых исполняли сами военнопленные, в париках и загримированные с достаточно правдоподобными женскими формами. Один из заместителей дяди Ясона переводил вполголоса, я его почти не слышал, но исполнение было таким выразительным, что местами перевода и не требовалось.

Музыкальное сопровождение состояло из пианино, кларнета, флейты, скрипки, гитары и ударных.  Звучали сольные и хоровые народные песни,  иногда зал активно подпевал. Хорошо исполнил несколько оперных партий пленный тенор. Было много юмора на злобу дня и шуток по поводу ряженых девиц, над которыми зал оглушительно смеялся. Спели еще «Катюшу» и «Стеньку Разина». В общем, концерт удался.

Рисунок немецкого военнопленного

Этот концерт я вспомнил через много лет, когда наши польские коллеги, во время одной из командировок, свозили нас в Освенцим, и мы увидели и прочувствовали, каково было нашим пленным у немцев. Мне стало больно, обидно и непонятно, почему мы так гуманно относились к пленным немцам тогда в конце сороковых.

Кстати, в том тбилисском лагере  некоторые военнопленные заслужили доверие  и им дали право на свободное передвижение по городу, по заданию руководства лагеря. Немцы работали на территории лагеря, изготавливали мебель, шили одежду, ремонтировали помещения различных организаций в городе, имели свой клуб, могли заниматься любимым делом: рисовать, писать стихи, музыку. Один из своих рисунков подарил мне немецкий военнопленный.

Когда я рассказал об этом своим коллегам и выразил недоумение и обиду, один из них, начальник Главного технического управления Минэнерго СССР Иевлев Глеб Иванович, бывший фронтовик, воевавший в северной Польше и Германии, сказал: «А почему мы должны уподобляться им? Мы же не фашисты!» Да, все правильно, но все равно  обидно.

После очередного парада, усталый, но в  хорошем настроении, направляюсь в увольнение. По дороге домой решил заскочить на Авлабар к тете Лизе и девочкам, поздравить их с праздником. От них, по традиции, решил пройти до дома пешком. Иду в парадной форме, на поясе штык. Весь такой нарядный и веселый.

Прохожу последний квартал перед домом, слышу за спиной лязг возвращающихся с парада танков и вдруг чувствую, как моя бескозырка слетает с головы. Оглядываюсь и вижу какого-то мужчину, шустро скрывающегося с моей бескозыркой за дверью ближайшего дома. Дом этот я хорошо знал. Он славился в нашем районе  как самый криминальный. Дом местами двух-, а местами трехэтажный, в связи с рельефом местности, выходил на улицу Шаумяна только своим последним верхним этажом. Подъезды располагались со стороны двора, а со стороны улицы, по которой я шел, было всего две двери, которые всегда были закрыты. В одну из этих дверей он и  заскочил.

Бегу за ним, а одностворчатая дверь уже наглухо закрыта изнутри. Барабаню в дверь и понимаю, что бескозырку  не вернуть. Растерянно оглядываюсь по сторонам и в этот момент в наступившей тишине слышу: «Помощь нужна?». Только тут соображаю, что колонна танков остановилась и замечаю в открытом люке танка офицера в шлеме. Понимая, что никакая помощь танкистов  не поможет, если только не садануть по этому дому прямой наводкой, я поблагодарил и сказал, что не нужна. Колонна двинулась дальше,  я же поплёлся домой расстроенным, одновременно ощущая гордость за сопричастность к великому воинскому братству.

Через какое-то время выяснилось, что в этом доме проживал бывший вольнонаемный сотрудник нашего училища, которого уволили за какие-то прегрешения. Таким образом он решил трусливо отыграться за свои обиды.  Бескозырку он  вернул, покаялся и его не стали привлекать к ответственности.

Я вспомнил об этом случае три года спустя после окончания училища, будучи студентом Грузинского политехнического института. У студентов того времени было модно проводить вечера на улице Руставели, дефилируя от площади Берия до памятника Руставели, и обратно.

Однажды, отправляясь на очередной променад, выхожу из квартиры и вижу распростертого на площадке,  пьяного в стельку  старшего лейтенанта авиации. Его фуражка валялась рядом на ступеньках. На мои попытки привести его в чувство слышалось только невнятное мычание. Я сбегал за водой, побрызгал лейтенанту на лицо и, в конце концов, после долгий мучений, привёл в себя.  Но что с ним дальше делать?  Соседей нет,  мама уехала в Лагодехи. Ничуть не сомневаясь, с трудом дотащил его до своей постели, раздел, уложил и, подставив рядом ведерко на всякий случай, отправился на Руставели. Вернувшись вечером, заглянул - летчик спал, как младенец.

Утром пришлось ему все объяснять, как он оказался в чужой постели. Как я его укладывал, лейтенант не помнил. Произнося слова благодарности, он начал одеваться и вдруг лихорадочно стал хлопать себя по карманам. Со  словами: «Документы, деньги – все пропало», - побледневший, плюхнулся на стул. Тут стало плохо и мне. Его могли обокрасть в подъезде, но он мог подумать и на меня? Воцарилась длительная неловкая пауза. Первым пришел в себя лейтенант. Хлопнув себя по лбу, он засунул руку под подушку и извлек оттуда бумажник и документы.

Институтские приятели потом ругали меня за этот поступок. А я был уверен, что любой нахимовец поступил бы также. «Вам, гражданским, этого не понять», - думал я  про себя.

Однажды, незадолго до выпуска, я пришел по увольнению домой. В гостях у мамы была дочка ее сослуживицы, девочка на два года старше меня, симпатичная, но у меня никаких эмоций не вызывала. Я пришел к ужину, мы попили чайку, поболтали, и девушка стала собираться домой. Мама хотела, чтобы мы подружились, и шепнула мне, чтобы я проводил знакомую. На улице уже стемнело и мне ничего не оставалось, как нехотя отправиться с ней по темным переулкам вечернего Тбилиси.

Жила она недалеко от нас, и мы шли пешком. Не доходя метров пятьдесят до ее дома, «отдыхала» компания из четырех ребят примерно моего возраста и одного пацанёнка лет десяти. Один из ребят что-то бренчал на гитаре, а остальные шумно галдели. При нашем появлении в компании воцарилась тишина, а затем в спину я услышал: «Эй, моряк, давай чечётку спляшем!» 

Я понял, что при таком обращении ничего хорошего меня не ожидает, и ответил: «Сейчас, девушку провожу и вернусь». В полной тишине мы пошли дальше. Свернули в переулок направо, и я довел девушку до подъезда. Она очень разволновалась за меня и предложила пройти еще до следующего переулка и вернуться домой по другой параллельной улице, чтобы избежать встречи с шумной компанией. Поступив так, я, конечно,  избежал бы «неприятной встречи», но  выглядел бы трусом в глазах  девушки и местных парней.

Подумал-подумал и отправился обратным путём. Подошёл. «Вот и я, -говорю, - кто хотел здесь чечетку отбацать?», а душа у самого - в пятках. Выскакивает навстречу мне пацанёнок. Я понял, что сейчас будет разыгран классический авлабарский сценарий – выпускается  навстречу «жертве» САмый  маленький, начнёт  задираться, пока не получит отпор, и вот тогда вся компания вступится защищать «обиженного» пацана. Мальчик только успел толкнуть меня в живот, как вдруг раздалась громкая команда: «Стой!», и затем уже ко мне: «Котик, это ты?». В Грузии уменьшительные имена прилипают с детства и, как правило, на всю жизнь. «Кто-то из своих?» -  мелькнуло в голове. Приглядываюсь и узнаю своего одноклассника и товарища Люлика, Августа Агбирова, с которым мы не виделись пять военных лет. Через несколько секунд мы дружески обнимались.

Выяснилось, что Люлику нравилась эта девушка, и он таким образом отваживал ее ухажеров. А потом был мастер-класс чечётки под гитару. Закончилось тем, что ребята  проводили меня до дому,  и потом мы поддерживали между собой хорошие настроения.

Заключение о непригодности к службы в ВМФ

В начале 1947 года нашу роту освидетельствовала медицинская комиссия гарнизона. По разным причинам около двадцати человек были признаны  непригодными для службы в ВМФ. В эту двадцатку угодил и я. Оказалось, что у меня на левом глазу зрение немного ниже требуемого. Я был очень расстроен и не поверил врачам. Как так?  Очков  я никогда не носил, видел отлично,  все мои предки - тоже, стрелял я метко. И вдруг такое – не годен!

Ребята успокаивали: «Ну и что? Поступишь в ВИТУ (Высшее инженерно-техническое училище), в «Дзержинку», на худой конец,  в медицинскую академию, - будешь нас лечить». В 1948-м,  в начале последнего года обучения, вышло решение главного управления военно-морских учебных заведений об отчислении нашей двадцатки из училища после сдачи выпускных экзаменов.

Вскоре стало известно, что подавляющее большинство нашего первого выпуска, за исключением медалистов, будет продолжать обучение в Каспийском высшем военно-морском училище в Баку – КВВМУ.

Пошли  разговоры о новом училище, но нас, отчисляемых, они уже не касались.   

Потом были экзамены, последнее увольнение, фотографии с друзьями на память. В тот момент мне казалось, что  наступил  конец всему.  Все, кто был так близок мне, уехали в Баку, а я остался в Тбилиси. Вот тут я понял и прочувствовал, что такое «человек за бортом». И эту горькую чашу мне пришлось испить до дна.

Последний день с друзьями в нахимовском училище

В июне случайно повстречался с двоюродным братом по линии отца Гурамом. Он заканчивал строительный факультет ГПИ, Грузинского политехнического института, и  предложил мне поступать на его  факультет по специальности гидротехническое строительство. Не удалось бороздить моря и океаны, говорил он, будешь покорять реки, строить водохранилища и гидроэлектростанции. В то время  как раз начинали набирать обороты великие стройки коммунизма на Волге.  Надо сказать, что и выбор у меня был невелик: либо институт, либо армия. И я решил – буду  поступать в ГПИ и параллельно пробиваться в другие высшие военно-морские учебные заведения, в которых требования к здоровью, может быть, не столь велики.

Я подал заявление и необходимые документы в ГПИ и уехал в Лагодехи.  Учебники с собой взял, но ни разу в них не заглянул. Не мог преодолеть наступившего состояния апатии и тоски. Вернувшись в Тбилиси, узнал, что конкурс на мою специальность на строительном факультете самый большой - четыре человека на место. Пошел сдавать экзамены без всякой надежды на успех, аттестат из училища у меня был средненький.  Однако знания, полученные в нахимовском, оказались выше, чем у  других конкурсантов, и я успешно  преодолел конкурс. 

Билет студента Грузинского политехнического института

Первые два курса в институте я учился кое-как. Не отпускала ностальгия по  нахимовскому прошлому.

Встреча с друзьями в нахимовском училище в 1951 году

Летом 1949 года встречался со многими друзьями по прежней  учёбе в нахимовском училище.  Многие из них жили в Грузии и, приезжая в отпуск из Баку, так или иначе оказывались в Тбилиси. Однажды  получаю денежный перевод из Баку. Это мои друзья, увидев, в каких  трудных условиях мы живём с мамой, решили помочь нам. И это -  с их  мизерного довольствия! Тронут я был до слез. .

Летом 1950 года я проходил практику на строительстве водохранилища в Грузии. Устроился на работу в бригаду арматурщиков и заработал огромные по тем временам деньги – 200 рублей.  Всё до последней копейки отдал маме.  В этом же году мы купили первый в моей жизни пиджак.  Со второго семестра мне назначили  стипендию, и нам с мамой стало  жить чуть легче. ВСЯ ОСТАВШАЯСЯ ЖИЗНЬ.

С женой Зоей Кротовской

В 1953 году я закончил институт и получил  специальность инженера- гидростроителя. Поехал строить Эзминскую ГЭС на реке Терек. Работал старшим прорабом станционного узла. Его хорошо видно, когда проезжаешь по военно-грузинской дороге мимо поселка Чми (Тергиспира). В 1954 году к нам прибыли на преддипломную практику студенты Московского инженерно-строительного института, среди них была моя будущая жена,  Кротовская Зоя Мечеславовна.  Зоя росла без отца, объявленного врагом народа. Её дядю, родного брата отца, известного революционера Юреньева (Кротовского), расстреляли в 1937 году.

После пуска первого агрегата меня перевели на строительство Горьковской ГЭС начальником участка по сооружению крупной насосной станции по перекачке паводковых вод из реки Костромки в Волгу. Те, кто посещал Ипатиевский монастырь, непременно пересекали Костромку через верхнее строение нашей насосной, служившее одновременно автомобильным мостом. В Костроме мы с женой уже работали вместе. Зоя окончила институт и получила распределение по месту моей работы.

По завершении строительства мы перебрались в Москву, к Зоиной маме в коммуналку в Сокольниках.

Здесь мне повезло. По судьбоносной для меня рекомендации заместителя главного инженера строительства меня  приняли на работу в только что образованный Всесоюзный институт организации энергетического

На строительстве гидроэлектростанции

строительства «Оргэнергострой». Институт создавался с размахом, общей численностью около 5 тысяч человек  с филиалами в Ленинграде, Куйбышеве, Новосибирске, Одессе, Тбилиси, Таллине и других городах. «Оргэнергострой» стал моим третьим и последним местом работы. Я проработал в нем 40 лет с 1957 года по 1997 год, из которых последние 24 года в должности заместителя генерального директора по научной работе. Закончил заочно аспирантуру в МИСИ и в 1970 году защитил там же кандидатскую диссертацию.Специализировался  на проблемах строительства высоких бетонных плотин ГЭС. Пока не стал заместителем директора института по научной части, почти постоянно находился на объектах внедрения новой техники и технологии на строительствах Братской, Красноярской, Саяно-Шушенской, Зейской, Чиркейской, Ингурской и многих других ГЭС.

Братская ГЭС – самая памятная. Здесь я научился преодолевать настоящие трудности, приобщился к таёжному и водному туризму, полюбил бардовскую песню и обрел много новых  друзей.

Несколько лет работал по совместительству генеральным директором совместного Советско-Американского предприятия. Намечались очень перспективные  строительные проекты  в Москве и Подмосковье с использованием передовых технологий, но всему положил конец обширный инфаркт, настигший меня в августе 1997 года.

Я в годы работы заместителем директора института "Оргэнергострой"

С тех пор занимаюсь приусадебным садоводством и огородничеством на подмосковной даче. Выращиваю в теплице паслёны и виноград, на грядках растёт всяческая зелень.  Освоил Интернет, и стало интереснее жить -завязалось общение с друзьями-нахимовцами, с земляками из Лагодехи и Грузии.

У нас двое детей  - Ирина,  1956 года рождения,  и Георгий 1962-го. Ира работала в Московском инженерно-строительном институте, после рождения дочери оставила работу. Умерла год назад, 24 июня, после тяжёлой болезни.      

 Георгий закончил тот же институт, что и Ирина, работает в  АО «Институт «Оргэнергострой».

У нас три внучки:  Маша (1985 г.), Аня (1986 г.) и Таня (1989 г.). Разъехались по миру -  кто куда. Маша с дочкой живёт в Албании, Аня - в Италии, Татьяна  - в Москве.

Лагодехи остался в моей памяти светлым воспоминанием. Вряд ли мне в моём 88-летнем возрасте  удастся ещё раз увидеть этот прекрасный уголок природы и моей детской жизни.

Из всех внучек только Маша и Ирина, дочка,  были  там в раннем детстве с мамой. Мечтают побывать в Лагодехи дочери Георгия.  

Моя мама,  Михайлова (Чикваидзе) Евгения Николаевна,  умерла в 1988 году, похоронена в Москве.

Из четвертого поколения Михайловых в живых остался только я.

Фото: из архива автора

Просмотров: 3081

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: