Патимат Магомедова

Патимат, мне казалось, была всегда. Патимат, думал я, как и её горы, горы Дагестана, переживёт всех. «Не бойся, не бойся, Кащея больше нет», – приговаривала Патимат.

 В магазин Гиви Накеури вошла, опираясь на палочку, пожилая женщина. Купила лаваш, попросила взвесить полкилограмма сахара. Я поздоровался, сделав это механически, из неубиваемой провинциальной привычки здороваться с незнакомыми людьми. Женщина повернула голову, вгляделась, сощурила слезящиеся глаза: «Я помню тебя, – ровно, будто мы расстались вчера, сказала она. – Ты Петя, сын Нади и Тимофея».

Я смущённо смотрел на женщину – на её руку, костляво вцепившуюся в клюку, на седые волосы, выстриженные чёлкой примерного школьника, на ссохшееся, покрытое густой сетью морщин лицо, в подслеповатые, запавшие вглубь глаза.

Что-то знакомое, давно виденное и выветрившееся, подзабытое и полустёршееся, просилось в сознание, пробивалось отдельными картинками – невысоким забором из замшелых валунов, за которым в просветах прихваченной осенью зелени виднелись белые стены крошечного, белённого известью домика; шершавыми на ощупь, покусывающими кожу листьями инжирного дерева, растущего на меже двух огородов и свесившего свои усеянные плодами ветви в наш двор; прячущимися в листве спелыми, лопнувшими, сочащимися растопленным мёдом смоквами, к которым тянутся мои детские руки; звуками тяжёлых, приближающихся ко мне шагов раздражённого, матерящегося мужчины; моим страхом, ужасом семилетнего ребёнка, сковавшим тело и парализовавшим речь; силуэтом женщины, метнувшейся наперерез мужчине, прикрикнувшей на него, отчего тот стушевался и повернул обратно; расслабленным вздохом сжавшегося внутри меня в комок маленького зверёныша, почуявшего своё спасение; выплывшим из зелёной стены лицом феи, её мерцающими звёздами глазами, цветастым платком, плотно окутавшим голову, из-под которого выбивались пряди чёрных, цвета южной ночи волос, тёмным платьем до пят, скрывавшим тонкую фигурку. «Не бойся, – гладит меня волшебница, – Кащея больше нет».

– Патимат, вы?

Женщина переложила палку в другую руку. Голова её, мелко подрагивающая, сделала едва заметный кивок.

Патимат. Пати Магомедова.

Патимат Магомедова

Аварка из Махачкалы, невесть когда и почему переехавшая за бугор, в неприметный, сельского обличья грузинский посёлок Лагодехи.

Пати в городке знали все. Она шла по улице, улыбалась знакомым и незнакомым и отвечала на «здрасте-гамарджоба» своим излюбленным: «Мэн сен северан» («Я вас люблю»).

Пати жила на общем с моими родителями участке земли, разделённом на двух хозяев и выходившем одним концом на Монастырскую гору, другим – на красное двухэтажное здание русской казармы. Наши дворы отделял сложенный из речных камней невысокий забор, за которым ютился крохотный, слепленный из хвороста и глины домик Патимат. Муж её, армянин, сидел в тюрьме, и Патимат в одиночку, управляясь с работой и огородом, возилась с его сыновьями, двумя ребятами, пошедшими характерами и повадками в отца. Выйдя на волю, муж Патимат одним своим присутствием держал в напряжении всю Слободку, и только Патимат кое-как могла справляться с ним.

Патимат работала официантом в ресторане местного аэропорта, скучавшего в ожидании редких «аннушек» и прозванного «драбилькой» за то, что его начальник Гоги, перекладывая стакан с вином из правой руки в левую, хватался за засипевшую вдруг рацию и монотонно выкрикивал в хмельной воздух Кахетии позывные: «Драбилька! Драбилька! Я – драбилька. Как слышишь?».

Патимат жила, окружённая русскими, грузинами, армянами и их тихой, не высказываемой вслух любовью, проявлявшей себя в горячих, из русской печи, пирогах и куличах, передаваемых ей через забор, в бутыли вина ко дню рождения, в ромбиках сулящего вечную сладость жизни новогоднего гозинаки. Хлебная работа не сделала её богатой, и ничего, кроме домика из турлука, напоминавшего своим видом избы первых русских поселенцев, Пати за свою жизнь не нажила.

Знойным июньским вечером 2016-го года я вошёл в дом Пати. Присел на краешек старого, шаткого стула, попросил рассказать о себе. Она плохо помнила. Плакала. Быстро успокаивалась, улыбалась и снова плакала.

«Сколько вам лет, Патимат?» – «Сто. Нет, девяносто три. Или девяносто семь».

Из бессвязных воспоминаний я так и не понял, что сталось с Кащеем. После него был второй муж, грузин Отари, её последняя любовь. Он умер семь-восемь лет назад, и Патимат, шагнувшая в год его смерти далеко за восемьдесят, осталась в полном одиночестве. Без детей, без родственников, без своего Отарика. Полулёжа в постели, она беспрестанно повторяла его имя и, обращаясь время от времени ко мне, твердила: «Если бы ты знал, если бы ты знал, каким он был хорошим». Несколько лет назад, когда ей стало совсем невмочь, попросила соседей: «Пусть за мной присматривает кто-то из грузин – я так любила Отарика».

Электронное сообщение о смерти Патимат пришло с трёхнедельным опозданием. Шевельнулось: «Может, неправда?». Компьютерный сбой? Так бывает. Это ведь не бумажная телеграмма, не оставляющая сомнений. Там предъяви телеграфисту заключение доктора, с подписями, печатью, а здесь – сел любой, набросал с чьих-то слов, со слухов, мало ли как…

Нет – правда.

Нет. Вот. Уже. И.

Нет вот уже и Патимат. Патимат, думалось мне, была всегда, задолго до моего рождения, и мне казалось, что она, как её горы, горы Дагестана, переживёт всех нас – моих родителей, наше окружение, меня.

Как же так, Пати, одна из последних золотых нитей моего золотого детства? Зачем так, Пати, часть моего «я», покинувшая эту землю вместе с тобой? Почему вдруг, живая память моих умерших родителей?

Дом Патимат Магомедовой в Лагодехи, на ул. Казбеги

Уезжали многие, уезжали почти все – на свои исконные, никогда не виденные исторические родины, земли предков и прародителей: сдвинулись с мест греки, евреи, русские, украинцы, сорвались – с тюками, чемоданами, мешками, пакетами, сундуками; били птицу, продавали за гроши живность, целовали деревья, обнимали стены, заворачивали в холщовые мешочки почерневшую землю; грузились в машины, поезда и самолёты, с опухшими глазами и остановившимися сердцами, с нервными руками, тиками, севшими голосами, распухшими ногами; испарялись группами и в одиночку, большие и малые, родственники, кумовья, друзья. Мои родители сидели до последнего, переживали холод, ночной мрак, пустые магазины, бандитов, голодные сны, пока однажды утром отец не вышел во двор и не увидел, что нет его маленькой пасеки, шести сколоченных им домиков для пчёл, последней душевной стреноги. «Ну всё, Надька, – сказал он матери, – теперь нас здесь ничто не держит».

Патимат плачет: «У твоих родителей украли пчёл, и они уехали. Я плакала, просила – не уезжайте, не уезжайте. Вам будет плохо. Они обнимали меня, плакали – и уехали…».

Патимат плачет, а я отворачиваю лицо, делаю вид, что рассматриваю наклеенные на стене фотографии грузинских актрис из советских журналов.

Тогда, в магазине, мне захотелось сделать Патимат приятное, доставить хоть какую-то радость. Люди ели мороженое, спасаясь от жестокого, плавящего всё живое зноя. Пати уложила продукты и направилась к выходу. Я протянул ей сладкий холодный брикет – и встретил твёрдый отказ. «Пати такая, – объяснили мне, – ну такая она… ты не обижайся».

Я смотрел вслед уходившей Патимат и видел, как по улице медленно, с трудом передвигая ноги, в выцветшем байковом платье, с седыми непокрытыми волосами, припадая на палку, идёт девяностолетняя женщина, а рядом с ней, в цветастом аварском платке, в строгом платье, кружит в бессильном танце, оборачиваясь и посматривая на меня, машет прощально рукой молодая Пати.

        ---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

P.S. В Лагодехи Патимат   Магомедову все называли Пати. Пати  умерла 29 декабря 2016 года. На следующий день, в канун Нового года, её  похоронили на мусульманском кладбище села  Кабали.

Просмотров: 2256

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: