Владиславу Карганову и Татьяне Романюк – моим критикам, обладающим удивительной способностью проникать глубже в литературное произведение, чем может проникнуть в него сам автор.

Мяч затаился в стриженой траве.
Секунда паузы на поле и в эфире.
Они играют по системе «дубль-вэ»,
А нам плевать – у нас «четыре-два-четыре»!  

Владимир Высоцкий. Футбольная песня

1

" ... и врезался головой в боковую штангу ворот"

В былые времена, когда мы с Олюшкой жили в Советском Союзе и были мы молоды и красивы, я привозил ей из-за границы югославские или немецкие колготки, которых в полупустых советских магазинах нельзя было отыскать даже днём с огнём. Для тех, кто не имел близкого общения с женщинами, поясню, что колготки – это абсолютно гениальное изобретение; это такие, знаете, получулки-полутрусы, которые женщина натягивает изо всех сил по ногам, и далее по бёдрам, и ещё выше – обычно, с некоторым трудом – через живот и ягодицы, вплоть до поясницы.

Для своей цели я бы лучше предпочёл обычные нейлоновые чулки, а не колготки, но, насколько я знаю, Олюшка чулок не носит.

Пока моя супруга дремала перед телевизором, где шла кровавая драма под идиотским названием «Таксист-убийца», я тихонько пробрался в спальню и начал копаться в её гардеробе. Не найдя чулок, я отыскал поношенные светлые колготки, прихватил ножницы и заперся в ванной.

Я сел на унитаз и принялся кроить колготки, моля бога, чтобы Олюшка не заметила пропажи. У неё и без того сильнейшая депрессия, она пьёт кучу всяких таблеток, и исчезновение колготок может вызвать у неё непредсказуемую реакцию.

Верхнюю половину колготок, покрывающую живот и ягодицы, я отрезал и бросил на пол. Эта часть мне не нужна. Я расправил на коленях две оставшиеся «чулочные» части – то есть, те, что предназначены для натягивания на ноги, – и неуверенно прикинул на глаз необходимую мне длину. Дело в том, что в упомянутой мною популярной телевизионной серии «Таксист-убийца» главный герой совершает очередное преступление, натянув предварительно на своё лицо маску, вырезанную из нейлонового чулка, но, к сожалению, авторы фильма нигде не показали, каким образом герой-таксист выкроил эту маску. И вот теперь я должен решить эту задачу сам.

Для начала я натянул чулок на голову вплоть до шеи и посмотрел на себя в зеркало. Картина была чудовищной. Из зеркала на меня смотрело абсолютно дебильное лицо со сплющенным носом и смятыми ушами. Жалкие остатки моей некогда пышной шевелюры были распластаны по лбу. Вместо глаз виднелись две зловещие впадины...

Ну что ж, это, в общем, именно то, что мне надо. Вот такая маска мне и нужна. Как раз сейчас в Америке наступил праздник под названием Хэллоуин, когда чуть ли не все американцы разгуливают по улицам, нацепив на себя маски ведьм, вурдалаков, разбойников и всевозможных чудовищ – и, значит, моя маска не должна вызвать никаких подозрений. Впрочем, я и не собираюсь ходить по улицам, натянув на лицо чулок. Вовсе нет! – я надену его непосредственно перед совершением преступления!

Да-да, вы не ослышались! Именно так! Я собираюсь совершить преступление! У меня просто нет иного выхода...

2

Ну посудите сами.

Нам с Олюшкой недавно исполнилось семьдесят. Я чувствую себя неплохо, если не считать головных болей из-за старинной футбольной травмы, но моя Олюшка просто пропадает – тает на моих глазах! У неё жесточайшая депрессия, не поддающаяся никакому лечению.

Я возил её к психиатрам, и они лечили её психотерапией, так называемыми рандомизированными упражнениями, электросудорожной терапией и ещё массой всяких иных мудрёных способов. Они в один голос утверждают, что её депрессивное состояние – это следствие того, что она никак не может примириться с фактом своего старения.

Пожалуй, они правы, эти американские эскулапы! Я и сам с трудом верю, что мне уже пошёл восьмой десяток, и тело по утрам у меня ноет, и мои некогда вздутые мускулы одрябли и превратились в обвисшие складки морщинистой кожи, и во рту у меня какая-то кислая отрыжка, и на самых красивых женщин мне смотреть нет никакой охоты, – и иногда ничего мне не надо, а только бы лечь на диван и вытянуть ноги.

И задремать. Но не так задремать, чтобы впасть в сон и видеть во сне, как мы с Олюшкой были молодыми, как мы ненасытно любили друг друга, какими упругими были наши тела, и как мир вокруг нас казался нам неистощимо прекрасным...

Но я всё-таки держусь, а вот Олюшка, теряя молодость и стремительно старея, впала в жестокую старческую депрессию, которая лечению не поддаётся.

Чего только мы не перепробовали из известных лекарств! Флуоксетин... венлафаксин... милнаципран... бупропион... кломипрамин... имипрамин... Ничто не помогает моей несчастной Олюшке. У неё классические формы депрессии: подавленное настроение, так называемая ангедония (то есть потеря всяких интересов и удовольствий), упадок сил, пессимизм, чувство тревоги и страха, мысли о смерти и самоубийстве. И многое-многое другое...

Кстати, я затратил на дорогостоящих американских психиатров, а также на эти флуоксетины и кломипрамины все свои сбережения, заработанные в Америке тяжким трудом водителя гигантских грузовиков.

Все до последнего цента!

И в результате мы с Олюшкой вынуждены были перебраться из комфортабельной четырёхкомнатной квартиры в Джерси-Сити в тёмную двухкомнатную клетушку на шестом этаже мрачного кирпичного дома, расположенного в Бруклине, на известном каждому россиянину Брайтон-Бич, который американцы справедливо называют – Little Russia.

Это на самом деле Маленькая Россия! Тебя окружает здесь всё русское: русские магазины и русские рестораны, русские забегаловки и русские прачечные, русские супермаркеты и русские газетные киоски...

И даже русские проститутки.

И даже русские похоронные бюро.

И, кстати, американские полицейские здесь тоже не такие, как в других местах Бруклина, так как в полицейское управление Брайтон-Бич берут только тех, кто владеет русским языком.

Но эта всеобъемлющая русская атмосфера нисколько не помогла Олюшке избавиться от её недуга. Наоборот – её депрессия усилилась.

Это, однако, не значит, что депрессия одолевает её каждый день! Вовсе нет! Иногда она ведёт себя абсолютно нормально, спокойно беседует, занимается домашними делами, читает и даже интересуется политикой – и в Америке, и в покинутой нами России.

Но иногда она целыми днями, а часто и далеко за полночь, сидит, нечёсаная и плохо умытая, перед бормочущим телевизором, то засыпая, то приходя в себя, не прося что-либо поесть, не задавая мне никаких вопросов и не вслушиваясь в мои слова.

И тогда я чувствую, что она погибает...

Но вот однажды, стоя за Олюшкиной спиной и осторожно массируя её шею, я вдруг увидел на экране объявление профессора Джонатана Сперлинга – известного учёного-фармаколога, накопившего сорокалетний стаж лечения самых тяжёлых случаев депрессии, автора тридцати книг по психиатрии, члена пяти академий и лауреата шести конкурсов. Седовласый профессор говорил о новейшем чудодейственном препарате под названием парацитолин, разработанном совместно американским фармацевтическим гигантом Мерк и известной израильской компанией Тева.

Парацитолин, уверял профессор Сперлинг, полностью излечивает за три месяца самые тяжёлые случаи депрессии, включая даже такие трудно поддающиеся лечению заболевания, как эндогенная депрессия.

Я перестал массировать Олюшкину шею и кинулся к компьютеру. Через две минуты мой восторг от знакомства с новым чудесным препаратом сильно уменьшился: поиск на компьютере показал, что трёхмесячный запас парацитолина обойдётся мне в девять тысяч долларов.

Ещё один поиск забил, как говорят американцы, «the last nail in the coffin of my hope» («последний гвоздь в гроб моей надежды») – моя медицинская страховка оплатит мне только пять процентов этой стоимости...

Я сгорбился в кресле и в отчаянии закрыл глаза.

Таких денег у меня нет, и достать мне их негде.

Я заработал в Америке небольшую пенсию, покрывающую наши самые необходимые нужды, и Олюшка получает маленькое пособие по инвалидности, на которое тоже не разгуляешься. И штат Нью-Йорк оплачивает нам часть нашей квартплаты.

Вот и все наши доходы. И из них я ещё посылаю ежемесячно сто долларов в Москву нашему сыну, сменившему не меньше десяти работ и платящему алименты двум бывшим жёнам.

Во многом из-за него Олюшка впала в свою депрессию.

...Я просидел в кресле перед компьютером до вечера, а потом встал и поплёлся на кухню готовить ужин.

Пока я резал овощи для салата, в голове у меня теснились самые фантастические планы добычи денег на лекарство. Ничего, однако, толкового мне в голову не пришло.

Я полил салат оливковым маслом (врачи советовали нам употреблять только оливковое масло, так как оно якобы помогает от депрессии), посолил, понёс миску в столовую и поставил салат перед дремлющей Олюшкой. Я уже полуразвернулся, чтобы пойти к буфету за вилками и ножами, как вдруг моё внимание привлекла телевизионная сцена, где герой-таксист привычным жестом натягивает на голову нейлоновую маску, выхватывает из внутреннего кармана куртки огромный пистолет, ударом ноги вышибает дверь и орёт:

– Hands up everybody!..

Чувствуя нарастающее необъяснимое волнение, я поглядел ещё пару минут, как таксист-убийца в устрашающей маске лихо расправляется со своими несчастными жертвами, а потом мысленно сказал себе:

«Коля, это как раз то, что тебе надо! У тебя нет выхода. Сделай себе вот такую же маску, возьми пистолет и иди добывать деньги своей любимой Олюшке на лекарство...»

3

Итак, мне нужен для моей задуманной операции следующий реквизит:

1. Нейлоновая маска.

1. Пистолет.

1. Адрес того частного дома (заведения, предприятия, бизнеса), где я надеюсь получить необходимые мне десять тысяч долларов.

1. Данные о личности того человека, которого я собираюсь ограбить.

Моя возня с кройкой нейлоновой маски закончилась удовлетворительно. Я даже сделал из второго «чулка» запасную маску на всякий случай.

И с пистолетом у меня тоже не было никаких затруднений. Дело в том, что мы с Олюшкой в молодости были заядлыми спортсменами. Я вообще был футбольным профессионалом, хотя по идиотским советским законам никакого профессионального спорта в нашей стране не было и не могло быть. Я был заслуженным мастером спорта и в течение десяти лет играл вратарём в московском «Спартаке». А Олюшка была чемпионкой страны в беге на короткие дистанции. Потом она стала судьёй на соревнованиях бегунов, и со времени этих судейств у неё и остался именной стартовый пистолет, который ей подарили в день её сорокалетия.

Вот именно этим невинным стартовым пистолетом, который сейчас пылится в Олюшкином гардеробе среди носков, трусиков и колготок, я и буду пугать мою будущую жертву.

Теперь следующий вопрос – где мне найти эту жертву?

Я бился над этим вопросом несколько дней и ночей, осторожно расспрашивал знакомых, бродил по Брайтону, присматривался к лавочкам, кафе и магазинчикам, но ничего подходящего для ограбления найти не мог.

Но где-то через неделю, шатаясь по уютным улочкам зажиточной части Брайтона, где в аккуратных особнячках живут, в основном, вышедшие на пенсию врачи и адвокаты, я наткнулся на одинокую виллу, привлёкшую моё внимание. Что же остановило меня? Очень просто. Дело в том, что на бронзовой табличке, приклёпанной к почтовому ящику, было вырезано витиеватым шрифтом:

Doctor Y. Gross, Professor of Medicine

Я почувствовал, что мои мысли завертелись в нужном направлении.

Профессор медицины с явно еврейской фамилией Гросс... Так-так... Профессор, да к тому же ещё еврей, – а евреи, как известно, деньги не пропивают! – должен иметь в заначке достаточно зелёных бумажек, чтобы поделиться со мной без особого ущерба для себя. Я помню, где-то у Максима Горького есть такая фраза: «Если от многого взять немножко, – это не кража, а просто делёжка...».

Да и вилла у профессора стоит отдельно от других особняков. Удобно, очень удобно...

Я вернулся домой в приподнятом настроении и принялся осторожно разузнавать у соседей и знакомых подробности о докторе Гроссе.

Выяснилось, что доктору лет восемьдесят, что он иммигрировал из Москвы лет тридцать тому назад, что он уже давно не практикует, и что живёт уединённо в вилле вместе со своей престарелой супругой, и отлучается из дому очень редко.

4

Через три дня вечером, когда стемнело, я убедился, что Олюшка находится в нормальном расположении духа, усадил её перед телевизором, включил программу классической музыки и сказал ей, что я хотел бы выйти на часок прогуляться по Брайтону. Я поцеловал её, положил в карман обе нейлоновые маски, сунул во внутренний карман плаща Олюшкин стартовый пистолет и вышел на улицу, повторяя мысленно ту фразу, что я скажу профессору, когда я приставлю пистолет к его виску.

На улице было шумно – осенний праздник Хэллоуин был в полном разгаре.

Я с трудом пробрался через толпу зевак, одетых в идиотские костюмы, и перешёл Брайтон Авеню, направляясь на свидание с доктором Гроссом.

И тут случилось неожиданное!

Едва я ступил на противоположный тротуар, как увидел Гришку-лейтенанта, идущего мне навстречу!

О боже! Худшего предзнаменования для моей операции невозможно было придумать... Было бы во много раз лучше, если бы мне перебежала дорогу чёрная кошка, клянусь вам!

Сейчас я объясню, кто такой Гришка-лейтенант, и вы поймёте, почему я так разволновался.

Я уже говорил о том, что в брайтонской полиции все говорят по-русски. Там, в основном, работают выходцы из России, Украины и Прибалтики. Командуют ими несколько офицеров, из которых самым строгим и наводящим страх на правонарушителей является лейтенант по имени Грегори Баклан, которого брайтонцы прозвали просто – Гришка-лейтенант.

Это такой здоровенный мужчина лет сорока пяти, родом из Харькова, с громадными кулачищами и зычным голосом. Целыми днями он, в сопровождении двух сержантов, патрулирует улицы и улочки Брайтона, следя за порядком, разнимая драчунов, выслушивая жалобы и арестовывая мелких воришек.

И вот теперь он идёт прямо мне навстречу. И, кажется мне, сверлит меня взглядом, полным подозрения...

Впрочем, чего это я разволновался? Гришка-лейтенант никак не может знать о моих преступных намерениях! Коля, сказал я себе, иди навстречу ему спокойно и забудь о всяких дурацких плохих приметах!..

Это легко сказать: «забудь о дурацких плохих приметах»! Но если ты был футболистом, как же ты можешь не быть суеверным?! Ведь в футболе считалось, к примеру, фатальным, если ты побрился утром перед матчем! Я однажды утром в Тбилиси, перед матчем с их «Динамо», побрился (и, кстати, порезался! – а это считается самым кошмарным предзнаменованием!), и что бы вы думали? Пропустил вечером три гола! Причём один – самым позорным образом: между расставленных ног! Грузины после этого матча хохотали и издевались надо мною целый год...

В общем, я набрался духу, пошёл прямо на Гришку-лейтенанта, разминулся с ним без приключений и вскоре оказался перед калиткой доктора Гросса.

Улица была тихой и пустынной. Я осторожно открыл калитку и двинулся к входной двери.

На всякий случай я слегка нажал рукой на дверь, ожидая, что она будет закрыта и, значит, мне придётся разбить окно и таким способомвлезть в дом. Но, к моему удивлению, дверь оказалась незапертой и очень легко и бесшумно поддалась моему нажиму.

Дрожащими от возбуждения руками я натянул на голову свою нейлоновую маску, но не стал, подобно таксисту-убийце, бить ногой по двери (опасаясь, что без надлежащей тренировки я могу и поскользнуться), отворил дверь полностью и тихо вошёл в гостиную, выставив перед собой Олюшкин пистолет.

В комнате тихо работал телевизор, перед которым, спиной ко мне, сидела в кресле старушка. Её седенькая головка возвышалась над спинкой кресла, и мне было видно поверх её головы, что она наслаждалась тем самым многосерийным «Таксистом-убийцей», который вот уже полгода не покидает экран моего домашнего телевизора.

– Руки вверх! – хрипло крикнул я и, поспешно обойдя кресло, оказался перед этой хрупкой старушкой. Пистолет я держал на уровне груди, целясь ей прямо в её седенькую головку.

– Фу ты! Как вы меня напугали! – проговорила старушенция, глядя на меня снизу вверх. – Что это у вас за дурацкая маска такая? Разве нельзя было на Хэллоуин купить себе что-нибудь более приличное?

– Руки вверх! – вскричал я громче, тряся угрожающе пистолетом.

– Я не могу поднять правую руку – она у меня парализована, – возразила старушка. – Одна левая вас устроит?

И она подняла вверх свою костлявую левую руку, покрытую коричневыми старческими пятнами.

Было очевидно, что эта старая еврейка (очевидно, выжившая из ума) не испугалась и что она обладает неплохим чувством юмора.

– Вы что – серьёзно? – спросила она. – Вам, я вижу, нужны деньги, правда?

Я молча кивнул.

– И сколько?

– Десять тысяч.

Старушка вздохнула и отрицательно качнула головой.

– Можно, я опущу руку? – спросила она. – А то, я боюсь, её, не дай бог, тоже ударит паралич.

Не дожидаясь моего позволения, старушка опустила руку и отпила глоток чая из стакана, стоящего на столике.

– Знаете что? – вдруг сказала она, просительно сморщив лицо. – Застрелите меня! Ей-богу! Я не шучу! Ну что вам стоит? У вас такой красивый револьвер. Он вообще заряжен?

У меня упало сердце. Как эта дебилка угадала, что мой пистолет фальшивый?!

– Гоните деньги! – крикнул я грубо. – Кончайте болтовню!

Тут я должен заметить, что по натуре я очень мягкий человек, несмотря на моё жёсткое футбольное прошлое, и мне исключительно трудно быть грубым. Но грабитель не должен церемониться со своими жертвами, если он хочет довести грабёж до успешного конца, верно? К примеру, телевизионный таксист-убийца не только хамил своим жертвам, но и отправлял их на тот свет в невообразимых количествах.

– Молодой человек, – промолвила старушка, – деньгами в этом доме распоряжается мой муж. Я не могу иметь дела с финансами, потому что у меня сильнейшая депрессия... Вы знаете, что такое депрессия?

Я вдруг почувствовал, что у меня от неожиданности ослабли ноги.

Она спрашивает меня, знаю ли я, что такое депрессия?! Как вам это нравится?!

Я сел на стул и опустил пистолет между колен.

– Какие у вас симптомы? – тихо спросил я.

Она беззаботно махнула своей непарализованной левой рукой.

– Обычные симптомы, – сказала она. – Чудовищная бессонница... Упадок духа... Плаксивое настроение... Потеря интереса ко всему... Мысли о самоубийстве... Вот поэтому я и попросила вас застрелить меня. А что касается денег, то сейчас вернётся с прогулки мой муж и, если он не в своём уме, то он даст вам, может быть, пару сотен. Хотите свежего чаю? Я пойду заварю.

Я нерешительно кивнул.

Хозяйка дома с трудом поднялась с кресла и побрела на кухню. Но не успела она сделать и двух шагов, как распахнулась дверь и в гостиную вошёл высокий худой старик.

– Розочка, – сказал он, глядя с удивлением на меня, – я вижу, замаскированные гости с Хэллоуина стали заходить к нам прямо в дом. Я надеюсь, ты дала этому юноше пару долларов?

– Фима, ему не нужна твоя пара долларов, – возразила Розочка. – Ему надо десять тысяч.

Имя Фима показалось мне странно и неопределённо знакомым. В своей жизни я только однажды встречал человека с таким типично еврейским именем.

У меня вдруг тревожно забилось сердце. Я встал, сделал два шага вперёд и вгляделся сквозь нейлоновую маску в лицо старика.

Не может быть! Это невозможно! Я не могу поверить своим глазам!

Передо мной стоял, похудевший, постаревший и поседевший, Ефим Самойлович Гроссман, некогда бессменный доктор нашей команды, которого мы, игроки, называли за глаза Фимой. Человек, спасший меня после ужасной травмы на киевском стадионе «Динамо» в 1970 году.

– Ефим Самойлович, – глухо произнёс я, стягивая с головы маску. – Вы меня узнаёте?..

5

Минут двадцать мы не выпускали друг друга из объятий. Мы целовались, мы что-то вспоминали, мы почти вопили от восторга встречи, мы перебивали друг друга, мы плакали, мы хохотали.

А маленькая седенькая Роза, которую я помнил молодой стройной брюнеткой с копной густых вьющихся волос, стояла возле нас и беспрерывно вытирала слёзы, повторяя:

– Вот такая встреча, Фимочка, и есть лучшее средство от депрессии...

Я позвонил Олюшке и наказал ей взять такси и ехать как можно скорее по такому-то адресу. Тебя ждёт, добавил я, необыкновенный сюрприз.

...И вот мы сидим вчетвером за праздничным столом.

Глядя на смеющихся, раскрасневшихся от вина Олюшку и Розу, нельзя поверить, что и та и другая являются жертвами ужасной старческой депрессии.

На лицах у них написано счастье!

– Ефим Самойлович, – говорю я, – а почему у вас тут, в Америке, фамилия Гросс, а не Гроссман. – Чтобы вашим американским пациентом было легче произносить, верно?

Он засмеялся и утвердительно кивнул.

– Коля, – говорит, – как твоя травма? Не беспокоит?

– Иногда побаливает.

Он покачал головой.

– Столько лет прошло, – сказал он и вдруг спохватился. – Ребята, а ведь у меня есть плёнка с видеозаписью того матча в Киеве, где Коля расколол себе череп. Хотите посмотреть? Там есть и ты, Оленька – молодая, красивая, цветущая!

Мы устроились на диване перед телевизором, и Ефим Самойлович включил видео.

И едва только появилась на экране панорама киевского стадиона, залитого тёплым солнцем и заполненного шумной счастливой беззаботной толпой киевлян, пришедших на настоящий неподдельный праздник, – как я мысленно перенёсся туда, на зелёное травянистое поле, расчерченное знакомыми белыми полосами, – в ворота, которые я должен защищать.

Включили радио, и над стадионом поплыла песня Владимира Высоцкого:

Ох, инсайд! Для него – что футбол, что балет,

И всегда он играет по правому краю, –

Справедливости в мире и на поле нет –

Потому я всегда только слева играю.

Мяч затаился в стриженой траве.

Секунда паузы на поле и в эфире...

Они играют по системе «дубль-вэ», –

А нам плевать, у нас – «четыре-два-четыре».

Вот команды выбежали на поле.

Вот я вижу на экране себя – не семидесятилетнего жителя Бруклина, бывшего водителя многотонных американских грузовиков, а двадцатипятилетнего счастливого вратаря команды «Спартак», кумира мальчишек, героя футбольных сражений, о которых, захлёбываясь от восторга, пишут все спортивные газеты...

Олюшка взяла меня за руку, прислонилась к моему плечу и мы, глядя на футбольный матч, перенеслись с ней в нашу такую далёкую, такую невыразимо прекрасную, такую полнокровную, такую несправедливо ушедшую от нас, – молодость.

...А на сороковой минуте матча я, парируя труднейший мяч, сделал изумительный боковой бросок, спас ворота, – но не спас себя... В пылу сражения я плохо рассчитал и врезался головой в боковую штангу ворот.

Видеозапись чётко показала, как весь стадион ахнул, как медики выскочили с носилками на поле, как выбежавшая на поле Олюшка помчалась к воротом и положила себе на колено мою окровавленную голову, как Ефим Самойлович собственноручно перевязал обширную рану на моём проломленном черепе...

Видео не показало, однако, как мой дорогой Ефим Самойлович, будущий знаменитый профессор-травматолог, лечил меня чуть ли не ежедневно в течение последующих двухсот мучительных дней.

И вылечил.

Без него я бы, наверное, не выжил и, конечно же, не вернулся бы в футбол.

*   *   *

Мы с Олюшкой улеглись в постель, и она, натягивая на себя одеяло, спросила:

– Так сколько же Фима дал тебе?

– Он выписал чек на десять тысяч и сказал, что он сейчас организует детскую футбольную школу и приглашает меня тренером. И ещё насыпал мне месячный запас таблеток этого самого парацитолина, из-за которого заварилась вся эта каша. Его Роза уже месяц как принимает это лекарство.

– Ну и прекрасно, – сказала сонным голосом Олюшка, поворачиваясь на бок. – Спокойной ночи.

Я обнял её худенькое плечо, ткнулся носом в её такую родную, такую многократно исцелованную мною шею и тихонько пропел ей на ухо:

Мяч затаился в стриженой траве.

Секунда паузы на поле и в эфире...

Они играют по системе «дубль-вэ», –

А нам плевать, у нас – «четыре-два-четыре».

И я услышал, как она счастливо засмеялась и едва слышно повторила, засыпая:

Они играют по системе «дубль-вэ», –

А нам плевать, у нас – «четыре-два-четыре»...

-----------------------------------

Печатается по newlit.ru

Фото: с сайта http://azovkor.com.ua/

Просмотров: 2265

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: