Света Симонян, прибл. 1950 год

Андрей Симонян, отец Светы

У меня умерла сестра. Ровно год назад. Светлана. С ее смертью оборвалась последняя ниточка, что тянулась от меня в круг первый моей жизни...

Она умерла в возрасте  72 лет.  Для кого-то бабушка, для кого-то мама, для  кого-то прабабушка.  Устало бредущая  по улице немолодая  женщина – для чужих, посторонних, занятых собой глаз.  Для меня она -  с детства и  до ее последних дней - оставалась   молодой.

Как моя мама.

Как-то, незадолго  до того, как уйти навсегда, мама стояла перед зеркалом и, рассматривая свое покрытое морщинами  лицо,  печально заметила: «Какая я стала страшная!».  Я посмотрел на неё, глянул в ее растерянные, погрустневшие глаза. Передо мной стояла самая прекрасная, самая красивая    в мире женщина, и я сказал ей об этом.

Свете - не успел, не было момента, не было повода, чтобы так, ни с  чего, сказать, как любима она мной, как замечательны   черты ее лица, как тепла ее улыбка.

Однажды,  не в лучшие  мои годы, ко мне в Харьков - к одинокому, потерявшему семью, без своей крыши над головой,  - приехала  Света. Она увидела  мою голую съемную квартиру и  не смогла сдержать слез, - от убогой обстановки, от моей неустроенности, от выпирающей изо всех углов нищеты. Никогда не забуду этих слез: в них было столько неизбывной любви, столько сострадания…  Тогда ее чувства, ее боль за раненого жизнью брата  дали мне  силы  выжить, не сломаться, подняться и

Света Симонян с двоюродным братом Левой Симоняном

шагать дальше. Я знал – за мной стена: из отца, матери и Светы,  из трех любящих сердец, которые умрут, чтобы я остался жить.

Со  смертью Светы разрушился мостик, что кровью соединял меня  с прошлым, с той самой,  велениями природы  данной мне семьей, которой  не выбираешь – получаешь от рождения. Поскольку не в нашей  власти выбирать отца - мать и место, где Бог тебя являет этому  дивному свету.

Отец Тимофей, мать Надежда, сестра Светлана и   я, самый младший, - вот и вся наша лагодехская семья.   Круг первый, оторвавшись от которого, начинаешь лепить свой семью, круг собственный, второй. Не всегда удачный,  не всегда прочный,  зачастую полный  горечи и  разочарования.

Нас со Светой роднила общая мать, Надежда Владимировна Авдосьева.  Отцы были разными.

Света Симонян, конец 50-ых годов

У Светы - Андрей Симонян, армянин. Он был ребенком,  когда его семья, гонимая страхом смерти, бежала из Турции. Днем они прятались в лесных чащобах, передвигались ночами, несколько месяцев, пока не добрались до Лагодехи.

И семья моего отца – беженцы. Русские беженцы из русской Кубани. Бежал мой дед, Иосиф Иванович  Згонников.  С женой Дарьей и двумя сыновьями, спасаясь от ополоумевших, захлебывавшихся казацкой кровью  большевиков.

Как раньше бежали с Кубани  мамины родители,   Авдосьевы Владимир и Марфа, и осели, по примеру многих кубанских беженцев, в Лагодехи.

Маме было около семнадцати, когда она,  - худенькая, стройная, русоволосая русская девочка,-   влюбилась в  Андрея Симоняна. Тот  – в маму.  Родители  с двух сторон вздыбились  против инородческого брака, и тогда они совершили вызывающий для  маленького поселка шаг – презрели. Протесты родителей и осуждение общества, перешептывания соседей и неодобрительные взгляды знакомых. Лагодехские Ромео и Джульетта, они  стали жить как муж и жена.

С мужем Иваном Дубовым

Света родилась за год до войны. Ее детская память, память груднички, не запомнила родного отца и  не  могла понять,  почему так горько, держа в руках бумажку с фронта,  плачет ее теплая, сладкая мама.

После смерти мужа мама  осталась одна. Чтобы выжить, брала Свету на руки и отправлялась в горы  – за грибами, каштанами, орехами, мушмулой. За хворостом и дровами, за яблоками и шиповником – на компоты для  дочки. Она знала в горах все тропки, наша мама.

Родители,  узнав о смерти Андрея,  простили дочь. Приютили её  с малышкой   в своем  крошечном двухкомнатном  домике на русской  Слободке.

Маме было за 20, когда в Лагодехи  вернулся с войны  мой будущий отец. Он вселился  в родной дом, к  оставшейся в полном одиночестве матери Дарье.  Еще до войны ее мужа, моего дедушку Иосифа,   поглотил жадный до людей ГУЛАГ, а другой сын, Петя,  пропал без вести. На  фронтах той великой и страшной войны.

Ирина, первая дочь

Израненный в ноги, на костылях, беспомощный воин  и овдовевшая, с девочкой на руках женщина  – скоро они сошлись, не заключая, по тогдашней привычке кубанских лагодехцев, официального брака. И только через 20 лет, когда стала медленными шажками приближаться старость, обеспокоенные тем, что Света - отцу не родная, отправились в загс.

Работали родители без устали, в поле, от чуть посветлевшего  неба до неба потемневшего. Меня оставляли на попечение девятилетней   Свете.   А у нее в голове подружки, прятки, ловитки, куклы и не спящий в нужное  время братик. «Я надевала тебе на глаза повязку, и ты засыпал…Не обижаешься?».  Нет, не обижаюсь. Узнав об этом, напротив, обрадовался, что  своим детским  простодушием  давал сестре возможность побегать  лишний час по лагодехским улицам.

Мне было лет пять,  родители, как всегда, пропадали на колхозном  поле. Кроватка стояла на веранде, и Света качала её, пытаясь усыпить меня. Вдруг сотряслась земля, и ее судороги передались дому,  – он задрожал, - неровно, нервно,- дребезжа стеклами и роняя на пол куски потрескавшейся от времени глиняной штукатурки.

Света вскрикнула, - я,  помню, даже не успел  испугаться - и,  подавив страх,

Молодая семья Ивана и Светланы Дубовых с первенцем Ириной

выхватила меня из кроватки и бросилась по лестнице вниз.  Она, тринадцатилетний подросток,  спасала меня!  Не себя – меня!

В атмосфере  безусловной любви троих человек  я прожил полвека. Не было мига в моей жизни, чтобы я не знал, что если меня разлюбит  мир, если меня предадут любимые мной женщины, если вероломно обманут друзья, я всегда смогу вернуться в круг первый. В гавань любви и всепрощения.  Приду   побитый,  чумной и спившийся, бедный,  нищий и грязный - и меня примут. Меня будут любить   не за мои достоинства, не за мои таланты и деньги, - а только  за то, что я это я. Что  сын, что  брат.

И я, впитывая в себя силу их жертвенной любви,  становился похожим на них – своих  родных. Любил их такой же силой самоотрицания, с детства усвоив библейскую истину,  что любовь  должна быть действенной. Не нужно признаваться в любви к ближнему, если не подкреплять свои слова делами. Самые простые дела красноречивее самых громких слов.

И еще одну истину в этой тонкой сфере человеческих отношений познал я в круге первом. Пренебрегая обязательствами крови, человек низводит себя до  уровня, за которым перестает быть человеком. Это - психология кавказских народов, без купюр принятая жившими там постоянно русскими:  родственное, признательное, жертвенное - для семьи, для рода - всегда  важнее индивидуального, неблагодарного  и эгоистичного.  На Кавказе  пожилым до сих пор уступают место в общественном транспорте, а сын - изгой общества, если оставит без заботы беспомощную мать.

Наша мама, Згонникова (Авдосьева) Надежда с внучкой Ириной Дубовой

В 17 лет  Света уехала в Таганрог, на учебу ли, на  работу – как повезет. Свету провожали мы с мамой, отца не было, он неделями работал в лесхозе в соседних Белоканах.

Я помню эти проводы.

Мама наварила в дорогу крутых яиц, положила  помидоров и огурцов, лаваш,  ткемали. Перевязала  фанерный чемоданчик веревками,  и мы отправились пешком на пересечение Кизикской и Закатальского шоссе - оттуда тогда попутки подбирали пассажиров. В конце 50-ых рейсовых автобусов, помнится, не было, и  до Цнори и Тбилиси добирались проходящими грузовиками.  Подошла грузовая машина, сестре повезло: автомобиль шел  до Тбилиси. Мы  помогли Свете взобраться на кузов, и она   поехала. Клубы пыли за бортом,  и  уплывающий, растворяющийся в дымке  родной силуэт.

В Таганроге Света вышла за Ваню Дубового,  парнишку из сельского пригорода  Пятигорска, и он, получив распределение, увез её в Череповец.  Жуткий, по нашим южным понятиям, город.  Мы не понимали, как можно жить  в месте, где зимой лютуют тридцатиградусные морозы,  не растут инжир и гранаты, где дворы не заплетены виноградной лозой,  и снег лежит полгода.

Мама плакала, потом успокоилась. Света была счастлива. От влюбленного в нее мужа, от первого ребенка ( потом, к концу жизни, у нее будет трое детей, семеро внуков и шестеро правнуков), от первой квартиры, от устраивающегося быта. Она  радовалась успехам мужа, гордилась, что он из робкого крестьянского паренька

Слева направо: наша мама, Света, ее дочь Светлана, наш отец  Згонников Тимофей Иосифович. Череповец, прибл. 1964 год

вырос во второе лицо самого  крупного в стране  металлургического комбината.

Мы  радовались за Свету, мы  тосковали по ней.  Влекомые   родительским инстинктом, отец и мать, нагрузившись чурчхелами, чачей, вином, вареньями из южных фруктов, домашней ветчиной,  ехали на север, к дочери. С множественными пересадками,   по неприспособленной для жизни дороге, на жестких плацкартных полках, всухомятку, без нормального сна и отдыха – к  дочке,  к  Светочке. Однажды их прихватили внезапные морозы, и они, одетые по южному легкомысленно, волоча за собой тяжелые сумки и чемоданы, отморозили себе пальцы.

Это случилось ровно год назад,  19 августа 2012 года.

Шел к концу второй месяц утомительного для моих неумелых рук ремонта родительского дома в Лагодехи.  Старый-престарый русский саманный дом.  Я давно мечтал вернуться   в пространство нашего первого круга, и, после долгих перепитий,  я сделал это. Я гладил  его облупившиеся окна и двери, я целовал его глиняные  стены,   я просил у него прощения  за те два десятка лет, что он

Ремонт родительского дома в Лагодехи. Август 2012 года

простоял без нас – во власти хороших, но чужих ему людей.

Я восстанавливал наше семейное гнездо  в мечте, что вот-вот, еще полгода, и смогу позвать Свету  в наш с нею  дом. Думалось, что  родители наши воззрятся на нас с небес и возрадуются  – обновленному своему дому и нашему со Светой возвращению под его кров.

В руках у меня были кисть и  банка с краской. Мокрый от нестерпимой августовской жары, уставший от  работы, я не заметил, как  во двор вошла моя лагодехская племянница  Света  Осипова. Робко, неуверенно она подошла ко мне и голосом, - тихим, слегка дрожащим, -   помявшись,  произнесла: «Дядя Петя…тетя Света… ее нет… она умерла».

«Да", - спокойно, будто не о Свете было мне сказано,  ответил я. И   побрел - от жены, от растерявшихся рабочих - в дальний, глухой угол двора. «Да» - это мозг мой укрыл  броней бесчувственности  встрепенувшееся  сердце, не давая ему  разорваться  от убийственного известия.

У меня не было слез. Только  внутреннему взору открылась  вдруг пропасть, страшная бездна, что уходила вниз, в пугающе безграничную и мертвую бесконечность. С немым ужасом я смотрел, как в ее холодный, беспросветный мрак, будто в замедленной съёмке, медленно и безропотно погружается моя  Света. Оцепеневшее сознание успело отметить момент, когда силуэт превратился в горящую точку, а потом и она, вспыхнув напоследок, безвозвратно исчезла в кромешной тьме.

Я вернулся к своим трудам,  продолжал водить кистью по дереву. Руки, отключенные от    сознания, продолжали совершать привычные движения, а мозг сверлила одна мысль:  «Зачем  мне дом, где  никогда не будет Светы?».

Потом, не любитель крепкого алкоголя,  я купил бутылку коньяка и выпил почти всю.  Это не были слезы.  Это была боль, ринувшаяся в раскрытые алкоголем ворота сдержанности. Боль звериная, рвущая душу, боль, от которой темнеет в глазах и немеют руки.  Боль от бессилия что-либо изменить, от осознания своей обескураживающей беспомощности.

Светлана (вторая справа) за 8 дней до того, как ее не станет

До похорон оставалось два дня, успеть из Лагодехи в Череповец не было никакой возможности. Я и не рвался, находя в этом случай усомниться в реальности. Мне лучше было пребывать  в иррациональной убежденности, что это - ошибка, жестокий розыгрыш, дурной сон. Пока не увидят мои глаза - она будет жива, и мои глаза не хотели отбирать у меня мою инфантильную иллюзию.

В таком состоянии, споря с разумом, моя душа пребывала до апреля 2013 года, пока  я не поехал в Череповец. Поездку приурочил к дню  рождения Светы. И хотя разум давно победил в этом нелепом споре желаемого и действительного, упрямый человечек продолжал сидеть во мне и уверять, что я войду в квартиру, где жила Света, и меня, как это было много раз, встретит она – моя сестра.

Она не встретила, ее квартира была пуста. Потом мы со Светиными детьми поехали в цветочный магазин, из него - на кладбище. Света меня встретила там, на фотографии на своей могилке. Могилка была укрыта густым ковром из свежих и старых цветов, венками, на одном из которых я увидел свое имя под общей семейной надписью.

И тогда я окончательно осознал горькую правду  – моей Светы нет и никогда уже не будет.

Уже год, как я без сестры, и вечность – без родителей.  Мир вокруг меня грохочет музыкой, и страстями, звенит деньгами и столовыми приборами, любит и ненавидит.  Я живу в этом мире, опираясь  на созданную мной семью,  на детей и внуков, на друзей, соседей, испытываю радостии и огорчения, взлетаю и падаю.

Живу.

Но, потеряв вначале отца, потом мать, и завершающим ударом, – сестру, я  остался  один–одинешенек. Не в социуме, нет. В круге первом.  В том самом, что дан Богом и который, как и Родину, не выбирают.

Твоей светлой памяти написаны эти строки, моя дорогая сестра.

Света, Светлана, свет мой...

Фото из архива автора

Просмотров: 3849

Комментарии к статье:

Добавить Ваш комментарий: